Евгений Федорович Богданов - Когда отцветают травы

кровати, возле теплой лежанки, сладко спит Подголосок, и золотоволосая Дуняша ждет мужа, коротая время за шитьём.

* * *

Утром сквозь сон я услышал удары молотка по железу, проснулся и вышел во двор. Илья сидел на крылечке и на железном обушке отбивал косу.

Солнце еще только всходило на чистом, безоблачном небе. Деревья влажно поблескивали отяжелевшими от дождя ветками. Трава была умыта ночным ливнем. Деревянная кадка у крыльца до краев наполнилась дождевой водой.

— А где Семён? — спросил я.

— Домой ушёл, — ответил хозяин. — Ему сегодня выходить в ночную смену. Торопится.

— Ну и я пойду, — сказал я и расспросил у хозяина о дороге к Мокшенскому. Илья объяснил, что проселком до села будет километров тридцать, а прямо через лес — наполовину меньше.

* * *

…Путешествуя в то лето по Приозерью, я часто вспоминал «конопатушку» Голоска и его рассказы о том, как он слушает музыку лесов и полей.

Однажды ранним-ранним утром мне показалось, что я тоже подслушал у природы одну из самых сокровенных ее мелодий.

Я встречал утреннюю зарю в поле, на тропинке. Сколько таких тропинок пролегло вкось и вкривь на просторах лугов и полей! И как они живучи! Весной, перепахивая поля, трактористы тяжелыми плугами взламывают, разрыхляют утоптанную землю. Кажется, стерта с лица земли тропинка. Но нет! Она снова явственно обозначается на обширном поле и становится всё утоптанней и плотней. Вот уже рожь поднялась в половину человеческого роста, с обеих сторон клонит она колосья над узенькой тропочкой. А тропка все бежит и бежит куда-то вдаль. Она спешит, как девушка на свидание, ей нельзя останавливаться на полпути. Она оборвётся только там, где нужно: у околицы деревни, у холодного родникового ключа, у пыльного большака, у сенокосной избушки на лесной пожне, у зернового склада, или на пастбище. Да мало ли куда приводит она, проложенная неутомимыми ходоками!

Свежо. Стёжка кажется сухой, но стоит только сделать шаг в сторону, как с трав сыплется росный дождик. Роса на всём — сединой лежит на валунах, крупными каплями, готовыми вот-вот сорваться, — на колосьях, на стеблях полевых цветов.

Было очень тихо — ни шелеста, ни пенья птиц и даже мыши-полёвки не шебаршили во ржи. Высоко в небе лебяжьим пухом висели перистые облака, розоватые от восхода. Вполнеба полыхала на востоке заря. Она становилась всё шире, поджигая кромки облаков, которые занялись жаром, как раскалённые угли. Я стал посреди поля и повернулся к востоку. Мне хотелось поймать непередаваемо прекрасный миг рождения солнца. И рожь, что обступила меня кругом, стояла неподвижно под тяжелым грузом росы и, казалось, тоже ждала этого… И вдруг там, в верхушках далекого березняка, ожили, заплясали яркие языки пламени. На них было больно смотреть. На стеклах крайних изб деревни сполохами зарниц заиграло их отражение. И вот край солнца выплыл из-за берёз, и сразу же поле запело птичьими голосами. Щебетанье, посвист, стрёкот, татаканье послышались изо ржи и ближнего берёзового перелеска. И птицы запели, и родился ветерок, и от него заиграли листья, а ржаные колосья зашумели вкрадчиво, рассказывая о чем-то сокровенном. Изо ржи выпорхнул перепел, и я почувствовал на руках брызги от взмаха его крыльев. Перепел полетел над самой рожью, задевая ее крыльями и оставляя за собой мельчайшую радужную пыль.

Так начинался день. Я радовался, вновь увидев его рождение. Рождался он под музыку поля и леса.

--">