Степан Петрович Щипачев - Следом за легендой

отбита.

Вторая отбита,

шестая, седьмая…

До вечера бились.

Зарю не припомню.

Наверное, красная —

с дымом багровым,

с солдатскою кровью

смешалась.

Да, стоя под ядрами,

мог ли ее и увидеть.

Кутузова помню.

Старик после битвы

нахохленней стал и сутулей.

Легко ли оставить Москву

на плен, на пожары.

Но в думах своих

он, наверно, уж видел

и Березину,

и костры на снегу, на которых

французы сжигали знамена.

Лицо мое

вряд ли он помнил.

Нет, помнил отлично!

Но не на парадах,

когда он скакал на коне перед строем:

его он запомнил,

когда выходили солдаты

из рукопашного боя,

когда оно было

от пороха черным, со струйками крови.

Знал он и думы мои.

Склоняясь над картой,

приказ отдавая,

учитывал их.

Но все ли он знал обо мне,

хоть и мудрым был и ласков с солдатом?

Я ж, елова голова,

про себя твердил слова.

Крепостной Руси солдат.

Не скажу, что без наград.

Ведь стране известно всей

сколько брал я крепостей,

сколько брал я городов.

Вновь на подвиги готов.

Если правая она,

с супостатами война.

Но, ухмылкою дразня,

скажут: «Розги? Так, мазня».

И не кто-то, я, герой,

прогнан был не раз сквозь строй.

Как шпицрутенами бьют,

знаю: падать не дают.

Позади и впереди

ружья. Под ноги гляди.

Был едва ли ровным шаг.

Барабана бой в ушах.

Службу нес. В рубцах спина

под мундиром не видна.

Что могла Россия-мать?

Только слезы утирать.

Та Россия, что со мной

связана избой курной.

Тут всего не рассказать.

Я — под ядрами опять.

6

Одиннадцать месяцев

не ухожу с бастиона.

Чугунные ядра

всю землю изрыли.

От пыли,

от дыма горячего

душно и смрадно.

Кричу: «Бережись!» — если «бонбу»

услышу я в воздухе близко.

Смерть рыщет везде.

Ни один уголок защитить не может.

Но в свисте и грохоте этом

я все же угадываю нередко:

постукивают колеса

мирно,

как в поле деревенские телеги,

а это проезжают «покойницкие фуры».

Колокол в Севастополе

тенькает тоненько.

Значит, хоронят, хоронят, хоронят.

В боях огрубел я душою,

но, слушая колокол,

слезы со щек утираю.

В каждом убитом,

в каждом, кого оплакивать будут

родные,

себя угадать мне не трудно.

7

Дали застило туманом.

Боль кричала, души жгла.

По турецким ятаганам

кровь болгарская текла.

Жизнь моя проходит в войнах.

Что ж, не хвор и не горбат.

«А на Шипке все спокойно»,—

кто-то скажет невпопад.

Ветры как бы тут ни дули,

все равно слышней всего

тонкий свист турецкой пули

возле уха моего.

Мне время внушило,

что убит я не буду.

Но могут ли ранить?

Об этом я как-то не думал.

А пуля задела.

Лежу на соломе гнилой

в каком-то сарае, который

сестра милосердия госпиталем называет.

Голова забинтована.

Знал тогда и ныне знаю,

что от раны не умру.

Потому и вспоминаю

милосердную сестру,

вместе с нею, чернобровой,—

и Болгарию в слезах:

моря цвет и гор суровость

в гордо поднятых глазах.

Ноют ноги к непогоде.

Но еще тверда рука.

О четырнадцатом годе

память — кровью со штыка.

8

Изъеденный вшами,

три года сидел я в окопах.

Война грохотала,

устала, но все грохотала.

Воронки (а сколько их было!)

чернели, как пятна от оспы.

Снега походили

на марлю на ранах кровавых.

Запомнил и это,

да мог ли и не запомнить?

Ни немцы, ни мы

в этот день не стреляли.

Ни облачка в небе.

Тянул ветерок

от немецких окопов.

Туман? Но откуда туману?—

подумалось вдруг.

А оттуда

пошло и пошло в нашу сторону.

«Газы! — услышал я. — Газы!»

И понеслось, понеслось по окопам

--">