Георгий Викторович Адамович - Собрание стихотворений

ей,

Иль к соседу больную внучку из Архангельска привезли.

Встала утром. Нет Алеши. Дверь на улицу отперта.

Рассердилась и с обедом не хотела подождать,

Но Алеша не вернулся, да и к ужину не пришел.

Лишь когда совсем стемнело, Пелагея Львовна вдруг

Поняла, что Ильиною обольщен был мальчик вчера

И с любовницей своею на машину убежал.

Сразу бросилась к купчихе, чуть звонок не оторвала,

И на заспанную девку накричала. — И в ответ

Услыхала, что нет хозяйки, неизвестно ни где она,

Ни когда вернется, — верно, не вернется она совсем.

Тут и стало матери ясно, что Алеша ее обманул,

И на старости одинокой на весь город осрамил.

Дом со свечкою осмотрела, поискала и в саду

Пелагея Львовна, после и к друзьям она пошла.

«Нет, подумайте, родные, не ждала я такой беды».

Кто смеялся, а кто и плакал, но никто не мог сказать,

Убежала куда купчиха, — надо думать, что в Москву,

А в Москве дьячков племянник частным писарем состоит,

Может он найти Алешу, только город ведь большой,

И почтарь, а он ученый, рассудительный человек,

Говорит, американский пароход Алешу увез.

Хлопотала и сердилась Пелагея Львовна, но все

Время долгое умиряет, проскучала четыре дня,

А потом и догадалась, что Господь ее наказал

За грехи или за ропот, а Алеша вернется к ней,

И знакомые навещали, убеждали слез не лить,

А, постившись до Успенья, губернатору написать,

Утешенье — врач искусный, — Пелагея Львовна опять

Прогуляться вышла в рощу за морошкою и в грибы.

IV

Вянет поле, трава желтеет, солнце падает в облаках,

И на ветках у опушки переругиваются грачи.

Но в лесу темно, глухо, — только сучья захрустят

Под ногами, да лист мертвый, точно золото, упадет.

Еще слышен звон протяжный, долетают и голоса.

А за вытоптанным оврагом только сумрак и тишина.

Но грибов совсем немного, лишь опенки да грузди,

Что в них толку? Есть поляна, за Кирилловским родником,

Там, куда ни оглянешься, все белеют боровики.

Путь далекий, но решила одинокая пойти.

Что сидеть в пустом доме, только грех один, тоска.

Ночь уж близится, над лесом разлилась, как море, заря,

Но в лесу зари не видно, ветви черные переплелись.

Источает дух прохладный, под листвою преет земля,

И покой нисходит в душу, и врачует ее… И вдруг

Так за пнями, за белой березой, или, может быть, в облаках,

Голос легкий вскрикнул — Мама! — и далекий оборвался.

И такая над темным лесом стала дивная тишина,

Что, казалось, земля томится перед скорой смертью своей,

И ступить по листьям страшно, страшно двинуться или вздохнуть.

Удивленно в даль глядела за пригнувшиеся кусты

Пелагея Львовна, будто сон внезапный ее сковал.

Но опять, опять и ближе, и знакомее, и родней

Голос тонкий вскрикнул — Мама! — прозвенел, как бубенец.

Обмануться не может сердце, не узнать, чей голос звенит.

«Травы, травы, птицы, деревья, где же мой возлюбленный сын,

Вы зачем его таите и зачем он меня зовет?»

Свежий шелест прошел по лесу, принагнулись цветы к земле.

«Подожди, — отвечают травы, — скоро сына увидишь ты!»

Ночь спустилась, по лощинам зажурчали, ночные ключи,

Под ногами мох тонет, глухари на деревьях спят,

И качаются мерно, тихо, словно снится им ветерок.

Уж и голоса не слышно, не звенит он в тишине,

Только свет далекий мреет, как от белого фонаря.

«Травы, травы, земля, деревья, где же мой единственный сын,

Вы зачем его схоронили, от меня увели зачем?»

Точно буря ветви рванула, быстро выпрямились стебли.

«Радуйся, — отвечают травы, — разве сына не видишь ты?»

За кустами, в облаке снега, как в сияющей пелене,

На груди скрестив руки, улыбаясь, Алеша стоял.

Поглядел на мать, после низко голову наклонил

И пошел вглубь леса над валежником и землей,

И она не удивилась, — это райский снится сон,

Не окликнула, не спросила, за сиянием побрела.

Только все догнать не может, «подожди, сынок, меня»,

А он тихо, не отвечая, над зеленой мокрой землей,

Будто по морю на веслах, между никлых трав плывет.

«Ты куда же, сын Алеша, ты зачем от меня идешь?»

Но уже не слышит Алеша, за --">