Георг Гейм - Вечный день

свищет. Буря поет.

Они гонят кучку жухлой листвы.

Стража — позади. У пояса звяк —

Железные ключи на железном кольце.

Широкие ворота разеваются до небес

И опять смыкаются. Ржавчина дня

Изъедает запад. В мутной синеве

Дрожит звезда — колотит мороз.

У дороги два дерева в полумгле,^[10]

Скрюченные и вздутые два ствола.

И на лбу у калеки, черный и кривой,

Крепчает рог и тянется ввысь.

Арестанты II^{8}

Шагают по двору в узком кругу.

Шарят глазами холодное пространство.

Взгляд ищет поля, взгляд ищет дерева

И отскакивает от голых и белых стен.

Круг за кругом черные следы,

Как будто мельничное вращается колесо.^[11]

И как монашеское темя —

Середина двора — голая и белая.

Дождь моросит на короткие куртки.

Серые стены уходят ввысь:

Маленькие окошки, ящичные заслонки,

Как черные соты в пчелином улье.

Конец. Их гонят, как овец под стрижку,

Серая спина за серой спиной,

В стойла. А во двор доносится с лестниц

Тупой перестук деревянных башмаков.

Бог города^{9}

Он расселся на всех домах квартала.

Черные ветры овевают его чело.

Ярым взором он всматривается вдаль,

Где в полях разбрелись дома окраин.

Красным брюхом он лоснится в закате.

Вкруг, пав ниц, ему молятся города.

Несчетные колокольни

Темным морем плещут в Ваалов слух.^[12]

Пляскою корибантов^[13]

Музыка миллионов грохочет в улицах.

Дым из труб, облака над фабриками

Синим ладаном всплывают к его ноздрям.

Буря беснуется в его глазницах.

Темный вечер съела черная ночь.

Волосы от ярости встали дыбом,

И с каждого коршуном взметается гроза.^[14]

Кулаки у него — мясничьи.

Он трясет ими тьму, и море огней

Разливается по улицам,^[15] жаркой гарью

Выедая дома до запоздалой зари.

Окраина^{10}

В трущобе, в переулочном мусоре,

Где большая луна протискивается в вонь,

С низменного неба свисая, точно

Исполинский череп, белый и мертвый, —

Там сидят они теплой летней ночью,

Выкарабкавшиеся из подземных нор,

В отребьях, расползающихся по швам,

Из которых пухнет водяночное тело.

Беззубый рот пережевывает десны,

Черными обрубками вздымаются руки.

Сумасшедший на корточках гнусавит песню.

У старика на темени белеет проказа.

Дети с переломанными руками и ногами

Скачут, как блохи, на костылях

И ковыляют, один другого громче

У чужого прохожего клянча грош.

Из харчевни воняет рыбой.

Нищие злобно смотрят на кучи костей.

Они кормят потрохами слепца,

А он отплевывается на черную рубаху.

Старики утоляют своих старух

В канавах под мутным фонарным светом.

Тощие младенцы в трухлявых люльках

Пищат вперебой, ищут ссохшуюся грудь.

Слепой шарманщик на широкой черной подстилке

Ручкою накручивает "Карманьолу",^[16]

А хромой с перевязанною ногою пляшет,

Сухо прищелкивая ложечками в руке.

Из глубоких дыр ползут самые дряхлые,

На лбах — фонарики, как у горняков:

Хилые бродяги,

Рука на посохе — кожа да кости.

Ночь светлеет. Колокола колоколен

Звонят ко всенощной нищенским грехам.

Отпирают двери. В темном проеме —

Бесполые головы, морщинистые от снов.

Над крутой лестницей хозяйское знамя —

Мертвая голова и скрещенные берцы.

Заглянешь — увидишь: спят, где повязал их

И переломал их адский аркан.^[17]

В городских воротах, напыжив брюхо,

Карлик стоит, красуясь во всем красном,

И смотрит в зеленый небесный колокол,

Где неслышно мчится за метеором метеор.^[18]

Демоны городов^{11}

Они бродят в ночах городов,

Черным выгибом гнущихся под их шагом,

Их моряцкая вкруг лица борода —

Тучи, черные копотью --">