Хорхе Луис Борхес - Стихотворения

и рассветом^[7],

И хайку, уместившийся в три стиха

Звук, отголосок и самозабвенье,

И джинна, обращенного дымком

И заключенного в кувшин из меди,

И обещанье, данное в ночи.

Какие чудеса таит сознанье!

Халдея, открывательница звезд;

Фрегаты древних лузов, взморье Гоа^[8].

Клайв^[9], после всех побед зовущий смерть,

Ким^[10] рядом с ламой в рыжем одеянье,

Торящий путь, который их спасет.

Туманный запах чая и сандала.

Мечети Кордовы, священный Аксум^[11]

И тигр, который зыбится как нард.

Вот мой Восток — мой сад, где я скрываюсь

От неотступных мыслей о тебе.

Олав Магнус (1490–1558)

Создатель этой книги — Олав Магнус^[12],

Священник, верный Риму в грозный век,

Когда весь Север обратился к Гусу,

Уиклифу^[13] и Лютеру. Расставшись

С Большой Медведицей, по вечерам,

В Италии, он находил отраду,

Творя историю своих краев

И дополняя россказнями даты.

Однажды — лишь однажды! — я держал

В руках ту книжицу. Года не стерли

Пергаментный старинный переплет,

Курсив, неотразимые гравюры

На меди и добротные столбцы

Латыни. Помню то прикосновенье.

О непрочтенный и бесценный том,

Твоя недосягаемая вечность

Тем временем вступила в Гераклитов

Поток, опять смывающий меня.

Луису де Камоэнсу

Года без сожаления и мести

Сломили сталь героев. Жалкий нищий,

Пришел ты на родное пепелище,

Чтобы проститься с ним и жизнью вместе,

О капитан мой. В колдовской пустыне

Цвет Португалии полег, спаленный,

И вот испанец, в битвах посрамленный,

Крушит ее приморские твердыни.

О, знать бы, что у той кромешной влаги,

Где завершаются людские сроки,

Ты понял: все, кто пали на Востоке

И Западе земли, клинки и флаги

Пребудут вечно в неизменном виде

В твоей вновь сотворенной «Энеиде».

К немецкой речи

Кастильское наречье — мой удел,

Колокола Франсиско де Кеведо,

Но в нескончаемой моей ночи

Есть голоса утешней и роднее.

Один из них достался мне в наследство —

Библейский и шекспировский язык,

А на другие не скупился случай,

Но вас, сокровища немецкой речи,

Я выбрал сам и много лет искал.

Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,

Непроходимой чащею склонений

И словарей, не твердых ни в одном

Оттенке, я прокладывал дорогу.

Писал я прежде, что в ночи со мной

Вергилий, а теперь могу добавить:

И Гёльдерлин, и «Херувимский странник».

Мне Гейне шлет нездешних соловьев

И Гёте — смуту старческого сердца,

Его самозабвенье и корысть,

А Келлер^[14] — розу, вложенную в руку

Умершего, который их любил,

Но цвета этой больше не увидит.

Язык, ты главный труд своей отчизны

С ее любовью к сросшимся корням,

Зияньем гласных, звукописью, полной

Прилежными гекзаметрами греков

И ропотом родных ночей и пущ.

Ты рядом был не раз. И нынче, с кромки

Бессильных лет, мне видишься опять,

Далекий, словно алгебра и месяц.

Джону Китсу (1795–1821)

Жестокой красотою до могилы

Ты жил: она, тебя подстерегая

Повсюду, как других — судьба, благая

Или худая, поутру сквозила

В столичной дымке, на полях изданья

Античных мифов, в неизменной раме

Дней с их общедоступными дарами,

В словах, во встречных, в поцелуях Фанни^[15]

Невозвратимых. О недолговечный

Китс, нас оставивший на полуфразе —

В бессонном соловье и стройной вазе^[16]

Твое бессмертье, гость наш скоротечный.

Ты был огнем. И в памяти по праву

Не пеплом станешь, а самою славой.

Малому поэту 1899 года

Найти строку для тягостной минуты,

Когда томит нас день, клонясь к закату,

Чтоб с именем твоим связали дату

Той тьмы и позолоты, — вот к чему ты

Стремился. С этой страстью потайною

Склонялся ты по вечерам над гранью

Стиха, что до кончины мирозданья

Лучиться должен той голубизною.

Чем кончил да и жил ли ты, не знаю,

--">