Иосиф Александрович Бродский - Новые стансы к Августе

но по-прежнему живущем.

24 мая 1964

Песня

Пришел сон из семи сел.

Пришла лень из семи деревень.

Собирались лечь, да простыла печь.

Окна смотрят на север.

Сторожит у ручья скирда ничья,

и большак развезло, хоть бери весло.

Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.

Запрягай коней да поедем к ней.

Невеликий труд бросить камень в пруд.

Подопьем, на шелку постелим.

Отчего молчишь и как сыч глядишь?

Иль зубчат забор, как еловый бор,

за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.

Там не терем стоит, а сосновый скит.

И цветет вокруг монастырский луг.

Ни амбаров, ни изб, ни гумен.

Не раздумал пока, запрягай гнедка.

Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь

и отец игумен, как есть, безумен.

1964

«Как тюремный засов…»

Как тюремный засов

разрешается звоном от бремени,

от калмыцких усов

над улыбкой прошедшего времени,

так в ночной темноте,

обнажая надежды беззубие,

по версте, по версте

отступает любовь от безумия.

И разинутый рот

до ушей раздвигая беспамятством,

как садок для щедрот

временным и пространственным пьяницам,

что в горящем дому

ухитряясь дрожать под заплатами

и уставясь во тьму,

заедают версту циферблатами, —

боль разлуки с тобой

вытесняет действительность равную

не печальной судьбой,

а простой Архимедовой правдою.

Через гордый язык,

хоронясь от законности с тщанием,

от сердечных музык

пробираются память с молчанием

в мой последний пенат

— то ль слезинка, то ль веточка вербная, —

и тебе не понять,

да и мне не расслышать, наверное,

то ли вправду звенит тишина,

как на Стиксе уключина.

То ли песня навзрыд сложена

и посмертно заучена.

1964

«Деревья в моем окне, в деревянном окне…»

Деревья в моем окне, в деревянном окне,

деревню после дождя вдвойне

окружают посредством луж

караулом усиленным мертвых душ.

Нет под ними земли — но листва в небесах,

и свое отраженье в твоих глазах,

приготовившись мысленно к дележу,

я, как новый Чичиков, нахожу.

Мой перевернутый лес, воздавая вполне

должное мне, вовне шарит рукой на дне.

Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.

В деревянном окне деревьев больше вдвойне.

1964

«Шум ливня воскрешает по углам…»

Шум ливня воскрешает по углам

салют мимозы, гаснущей в пыли.

И вечер делит сутки пополам,

как ножницы восьмерку на нули,

и в талии сужает циферблат,

с гитарой его сходство озарив.

У задержавшей на гитаре взгляд

пучок волос напоминает гриф.

Ее ладонь разглаживает шаль.

Волос ее коснуться или плеч —

и зазвучит окрепшая печаль;

другого ничего мне не извлечь.

Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,

прикованных друг к другу в полутьме,

ничто уже не связывает нас

в зарешеченной наискось тюрьме.

1963

Развивая Крылова

Одна ворона (их была гурьба,

но вечер их в ольшанник перепрятал)

облюбовала маковку столба,

другая — белоснежный изолятор.

Друг другу, так сказать, насупротив

(как требуют инструкций незабудки),

контроль над телеграфом учредив

в глуши, не помышляющей о бунте,

они расположились над крыльцом,

возвысясь над околицей белесой,

над сосланным в изгнание певцом,

над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое,

прижавшись, чтобы каждый обогрелся,

стоят внизу. Она — на острие,

а он — на изолятор загляделся.

Одно обоим чудится во мгле,

хоть (позабыв про сажу и про копоть)

она — все об уколе, об игле…

А он — об «изоляции», должно быть.

(Какой-то непонятный перебор,

--">