Игорь Иванович Шкляревский , Дмитрий Юрьевич Веденяпин , Владимир Аркадьевич Гандельсман , Олег Витальевич Дозморов , Николай Владимирович Байтов - Сборник стихов

Сборник стихов

Игорь Шкляревский

ВОСПОМИНАНИЕ О СЛАВГОРОДСКОЙ ПЫЛИ

Это пыль на обочине

                        или поэзия пыли

или полустихи, полупроза

на бутылках портвейна

                                молдавского красного.

Тихий Славгород в жарком июле

иногда проезжает по улице автомобиль

и за ним подымается облако пыли,

залетая в окно бухгалтерии УЖКХ.

Все ушли на обед и окно не закрыли.

А оттуда по радио

                        плачут виолончели.

Голос диктора:

                                — Каприччиозо Сен-Санса.

И взмывает душа,

                        вспоминая качели.

На обочине белой дороги

                        долго ждём грузовик

и курлычет под камнем родник.

Удлиняются тени, уходит жара.

С огурцом в кобуре участковый

                                высматривает завхоза,

объезжая плакучие ивы над Сожем.

От него не уйдёшь…

                        Пыль показывает следы.

Их приятель лесник

                        истерзался вопросом:

почему нам всё время видна

                        одна сторона Луны?

Неужели Луна не вращается?

Плачет после второго стакана,

под задумчивым взглядом завхоза.

Между тем раскалённое солнце

                                зашло за леса

и на Славгород с неба спустилась прохлада.

— Посоли огурец и не плачь.

                                — Наливать ему больше не надо.

Тихо реют под звёздами их голоса.

Владимир Гандельсман. Техника расставанья

БЛОКАДНАЯ БАЛЛАДА

Жили мы на Шкапина, трое в комнате,

улица вела к вокзалу, вокзал к стране,

улица промышленная в саже-копоти,

мать, мы с братом, отец на войне.

В память невеликую мою, утлую

врезалось: воронка, мы с соседом моим

смотрим, как откачивают воду мутную,

воду мутную, вдвоём стоим.

После — голод, крошки хлеба не выклянчишь —

трупы сплошь — на тротуаре, на мостовой,

я боюсь покойников, но сердце выключишь —

и живёшь как мёртвый, но живой.

Штабелями складывали их в загоне

у вокзала нашего, помню, что когда

одного несли — в нём булькала, как в бидоне,

переливалась внутри вода.

Что ужаснее мора многолюдного,

от ранений лучше погибнуть пулевых,

но в сраженье, а не от голода лютого

от нехватки плодов полевых.

Жили мы на Шкапина, двое в комнате,

мать пристроила брата к добрым людям, след

затерялся надолго в военном грохоте,

а нашёлся через тридцать лет.

Животину выпятивши рахитную,

помню, как девчонка плачет, щёки дрожат,

что отец лежит, лежит да под ракитою,

а над ним что вороны кружат.

Многого не помню, мал я был годами,

к третьему лету войны начал доходить,

тетка Люда съесть меня предлагала маме,

людоедка, что и говорить.

Плач недавно я читал Иеремии,

и когда на это наткнулся, весь притих:

руки мягкосердых женщин детей варили,

чтобы стали пищею для них.

Словом Господа всё земное сдобрено,

тех, мол, и наказываю, кого люблю.

Значит, нас любил Господь как-то особенно,

Да. Особенно. Вот и терплю.

С ЛИДОЙ

Много мелких дел. С пузырьками идёшь ко дну.

Как проходит жизнь, Лида! — в сердцах вздохну.

Что ни шкафчик, откроешь — сыпется требуха

на голову, избыток вещей, местная вднх.

Помнишь колхозницу и рабочего? — её нога

и его открывали коммунистические бега.

Много мелких забегов. В бухгалтерию, в магазин.

Мы оказались хромы, Лида. Где деньги, Зин?

Высоцкий умер тридцать один год назад.

Помнишь рваный, магнитофонный его надсад?

Наши дети в слезах ходили тогда в детсад,

и пока стояла ночь на дворе, спасал керосин.

А теперь другая