Павел Давыдович Коган - Гроза (сборник)

сказала: «Надо полагать,

что выход есть и он недолог,

и надо горю помогать.

Мы наших кукол, между прочим,

посадим там, посадим тут.

Они — буржуи, мы — рабочие,

а революции грядут.

Возьмите все, ребята, палки,

буржуи платят нам гроши;

организованно, без свалки

буржуазию сокрушим!»

Сначала кукол били чинно

и тех не били, кто упал,

но пафос бойни беспричинной

уже под сердце подступал.

И били в бога, и в апостола,

и в христофор-колумба мать,

 и невзначай лупили по столу,

чтоб просто что-нибудь сломать.

Володя тоже бил. Он кукле

с размаху выбил правый глаз,

но вдруг ему под сердце стукнула

кривая ржавая игла.

И показалось, что у куклы

из глаз, как студень, мозг ползет,

и кровью набухают букли,

и мертвечиною несет,

и рушит черепа и блюдца,

и лупит в темя топором

не маленькая революция,

а преуменьшенный погром.

И стало стыдно так, что с глаз бы,

совсем не слышать и не быть,

как будто ты такой, и грязный,

и надо долго мылом мыть.

Он бросил палку, и заплакал,

и отошел в сторонку, сел,

и не мешал совсем, однако

сказала тетя Надя всем:

что он неважный октябренок

и просто лживый эгоист,

что он испорченный ребенок

и буржуазный гуманист.

(…Ах, тетя Надя, тетя Надя,

по прозвищу «рабочий класс»,

я нынче раза по три на день

встречаю в сутолоке вас…)

6

Домой пошли по 1-й Брестской,

по зарастающей быльем.

В чужих дворах с протяжным треском

сушилось чистое белье.

И солнце падало на кровли

грибным дождем, дождем косым,

стекало в лужу у «Торговли

Перепетусенко и сын».

Володя промолчал дорогу,

старался не глядеть в глаза,

но возле самого порога,

сбиваясь, маме рассказал

про то, как избивали кукол,

про «буржуазный гуманист»…

На лесенке играл «Разлуку»

слегка в подпитье гармонист.

Он так играл, корявый малый,

в такие уходил баса,

что аж под сердцем подымалась

необъяснимая слеза.

7

А мама бросила покупки,

сказала, что «теряет нить»,

сказала, что «кошмар» и — к трубке,

скорее Любочке звонить.

(Подруга детства, из удачниц,

из дачниц. Все ей нипочем,

образчик со времен задачников,

за некрасивым, но врачом.)

А мама, горячась и сетуя,

кричала Любочке: «Позор,

нельзя ж проклятою газетою

закрыть ребенку кругозор.

Ведь у ребенка „табуль раса“

(Да ну из Фребелевских, ну ж),

а им на эту „табуль“ — классы

буржуев, угнетенных. Чушь.

Володя! Но Володя тонкий,

особенный. Не то страшит.

Ты б поглядела на ребенка —

он от брезгливости дрожит.

Все мой апостол что-то ищет.

Ну, хватит — сад переменю.

Ах, Надя, — толстая бабища,

безвкуснейшая парвеню».

8

Володя слушал, и мокрица

между лопаток проползла.

Он сам не ведал, что случится,

но губы закусил со зла.

Какая-то чужая сила

на плечи тонкие брела,

подталкивала, выносила…

Он крикнул: «Ты ей наврала.

Вы обе врете. Вы — буржуи.

Мне наплевать. Я не спрошу.

Вы клеветуньи. Не дрожу и

совсем от радости дрожу».

Он врал. Да так, что сердце екнуло.

Захлебываясь счастьем, врал.

И слушал мир. И мир за окнами

«Разлуку» тоненько играл.

1939–1941

Иллюстрации