Владимир Владимирович Маяковский - Стихотворения (1921)

из-за спины РСФСР

мурло

мещанина.

(Меня не поймаете на слове,

я вовсе не против мещанского сословия.

Мещанам

без различия классов и сословий

мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,

с первого дня советского рождения

стеклись они,

наскоро оперенья переменив,

и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,

крепкие, как умывальники,

живут и поныне —

тише воды.

Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером

та или иная мразь,

на жену,

за пианином обучающуюся, глядя,

говорит,

от самовара разморясь:

«Товарищ Надя!

К празднику прибавка —

24 тыщи.

Тариф.

Эх,

и заведу я себе

тихоокеанские галифища,

чтоб из штанов

выглядывать

как коралловый риф!»

А Надя:

«И мне с эмблемами платья.

Без серпа и молота не покажешься в свете.

В чем

сегодня

буду фигурять я

на балу в Реввоенсовете?!»

На стенке Маркс.

Рамочка а́ла.

На «Известиях» лежа, котенок греется.

А из-под потолочка

верещала

оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…

И вдруг

разинул рот,

да как заорет:

«Опутали революцию обывательщины нити.

Страшнее Врангеля обывательский быт.

Скорее

головы канарейкам сверните —

чтоб коммунизм

канарейками не был побит!»

НЕРАЗБЕРИХА

Лубянская площадь.

На площади той,

как грешные верблюды в конце мира,

орут папиросники:

«Давай, налетай!

«Мурсал» рассыпной!

Пачками «Ира»!»

Никольские ворота.

Часовня у ворот.

Пропахла ладаном и елеем она.

Тиха,

что воды набрала в рот,

часовня святого Панте́леймона.

Против Никольских — Наркомвнудел.

Дела и люди со дна до крыши.

Гремели двери,

авто дудел.

На площадь

чекист из подъезда вышел.

«Комиссар!!» — шепнул, увидев наган,

мальчишка один,

юркий и скользкий,

а у самого

на Лубянской одна нога,

а другая —

на Никольской.

Чекист по делам на Ильинку шел,

совсем не в тот

и не из того отдела,—

весь день гонял,

устал как вол.

И вообще —

какое ему до этого дело?!

Мальчишка

с перепугу

в часовню шасть.

Конспиративно закрестились папиросники.

Набились,

аж яблоку негде упасть!

Возрадовались святители,

апостолы

и постники.

Дивится Пантеле́ймон:

— Уверовали в бога! —

Дивится чекист:

— Что они,

очумели?!—

Дивятся мальчишки:

— Унесли, мол, ноги! —

Наудивлялись все,

аж успокоились еле.

И вновь по-старому.

В часовне тихо.

Чекист по улицам гоняет лих.

Черт его знает какая неразбериха!

А сколько их,

таких неразберих?!

ДВА НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫХ СЛУЧАЯ

Ежедневно

как вол жуя,

стараясь за строчки драть, —

я

не стану писать про Поволжье:

про ЭТО —

страшно врать.

Но я голодал,

и тысяч лучше я

знаю проклятое слово — «голодные!»

Вот два,

не совсем обычные, случая,

на ненависть к голоду самые годные.

Первый.—

Кто из петербуржцев

забудет 18-й год?!

Над дохлым лошадьем воро́ны кружатся.

Лошадь за лошадью падает на лед.

Заколачиваются улицы ровные.

Хвостом виляя,

на перекрестках

собаки дрессированные

просили милостыню, визжа и лая.

Газетам писать не хватало духу —

но это ж передавалось изустно:

старик

удушил

жену-старуху

и ел частями.

Злился —

невкусно.

Слухи такие

и мрущим от голода,

и сытым сумели глотки свесть.

Из каждой по́ры огромного города

росло ненасытное желание есть.

От слухов и голода двигаясь еле,

раз

сам я,

с голодной тоской,

остановился у витрины Эйлерса —

--">