Владимир Владимирович Маяковский - Пятый Интернационал

является.

Молодость — известное дело — забавляется.

Нагибаюсь.

Глядя на рельсовый путь,

в трубу паровозу б сверху подуть.

Дамы мимо.

Дым им!

Дамы от дыма.

За дамами дым.

Дамы в пыль!

Дамы по луже.

Бегут.

Расфыркались.

Насморк верблюжий.

Винти дальше!

Пушкино размельчилось.

Исчезло, канув.

Шея растягивается

— пожарная лестница —

голова

уже́

разве что одному Ивану

Великому

Ровесница.

Москва.

Это, я вам доложу, — зрелище. Дома́. Дома необыкновенных величин и красот.

Помните,

дом Нирензее

стоял,

над лачугами крышищу взвеивая?

Так вот:

теперь

под гигантами

грибочком

эта самая крыша Нирензеевая.

Улицы циркулем выведены. Электричество ожерельями выложило булыжник. Диадемищами горит в театральных лбах. Горящим адрес-календарем пропечатывают ночь рекламы и вывески. Из каждой трубы — домовьей, пароходной, фабричной — дым. Работа. Это Москва — 940–950 года во всем своем великолепии.

Винти!

Водопьяный переулок разыскиваю пока,

Москва стуманилась.

Ока змейнула.

Отзмеилась Ока.

Горизонт бровями лесными хмурится.

Еще винчусь.

Становища Муромца

из глаз вон.

К трем морям

простор

одуряющ и прям.

Волга,

посредине Дон,

а направо зигзагища Днепра.

До чего ж это замечательно!

Глобус — и то хорошо. Рельефная карта — еще лучше. А здесь живая география. Какой-нибудь Терек — жилкой трепещет в дарьяльском виске. Волга игрушечная переливается фольгой. То розовым, то голубым акварелит небо хрусталик Араратика.

Даже размечтался — не выдержал.

Воздух

голосом прошлого

ветрится ба́сов…

Кажется,

над сечью облачных гульб

в усах лучей

головища Тарасов

Бульб.

Еще развинчиваюсь,

и уже

бежит

глаз

за русские рубежи.

Мелькнули

валяющиеся от войны дробилки:

Латвии,

Литвы

и т. п. политические опилки.

Гущей тел искалеченных, по костям скрученным,

тяжко,

хмуро,

придавленная версальскими печатями сургучными,

Германия отрабатывается на дне Рура.

На большой Европейской дороге,

разбитую челюсть

Версальским договором перевязав,

зубами,

нож зажавшими, щерясь,

стоит француз-зуав.

Швейцария.

Закована в горный панцырь.

Италия…

Сапожком на втором планце…

И уже в тумане:

Испания…

Испанцы…

А потом океан — и никаких испанцев.

Заворачиваю шею в полоборотца.

За плечом,

ледниками ляская —

бронзовая Индия.

Встает бороться.

Лучи натачивает о горы Гималайские.

Поворачиваюсь круто.

Смотрю очумело.

На горизонте Япония,

Австралия,

Англия…

Ну, это уже пошла мелочь.

Я человек ужасно любознательный. С детства.

Пользуюсь случаем —

полюсы

полез осмотреть получше.

Наклоняюсь настолько низко,

что нос

мороз

выдергивает редиской.

В белом,

снегами светящемся мире

Куки,

Пири.

Отвоевывают за шажками шажок,—

в пуп земле

наугад

воткнуть флажок.

Смотрю презрительно,

чуть не носом тыкаясь в ледовитые пятна —

я вот

полюсы

дюжинами б мог

открывать и закрывать обратно.

Растираю льдышки обмороженных щек.

Разгибаюсь.

Завинчиваюсь еще.

Мира половина —

кругленькая такая —

подо мной,

океанами с полушария стекая.

Издали

совершенно вид апельсиний;

только тот желтый,

а этот синий.

Раза два повернул голову полным кругом. Кажете наиболее интересные вещи осмотрены.

Ну-с,

теперь перегнусь.

Пожалуйста!

Нате!

Соединенные

штат на штате.

Надо мной Вашингтоны,

Нью-Йорки.

В дыме.

В гаме.

Надо мной океан.

Лежит

и не может пролиться.

И сидят,

и ходят,

и --">