Анатолий Владимирович Жигулин - Летящие дни

На равнине югославской,

Под Ельцом и под Москвой —

На германской,

На гражданской,

На последней мировой.

Но сложилося веками:

Коль уж нет в роду мужчин,

Принимает герб и знамя

Ваших дочек

Старший сын.

Но не хочет всех лелеять

Век двадцатый, век другой.

И опять кружится лебедь

Над иркутскою тайгой.

И легко мне с болью резкой

Было жить в судьбе земной.

Я по матери — Раевский.

Этот лебедь — надо мной.

Даль холодная сияет

Облака — как серебро.

Кружит лебедь и роняет

Золотистое перо.

1986

САД

Здравствуй, родина,

Поле мое с васильками!

Здравствуй, сад

И заросший забор.

Этот сад посадил я

Своими руками.

Тридцать лет

Пролетело с тех пор.

Этот домик садовый

С отцом я построил.

Эти ели высокие

Я посадил.

Жаль, что годы шагают

Безжалостным строем

И уже не далек

Знак последних светил.

А на елях моих

Поселились веселые белки.

По садам из соседнего

Долгого леса пришли.

И резвятся, и скачут,

Как будто секундные стрелки.

И сбегают бесстрашно

До самой земли.

И рассветы над лесом

По-прежнему неудержимы.

И роса по утрам

На деревьях чиста, как слеза.

Сад еще плодоносит.

Родители стары, но живы.

Слава Богу!

Чего еще можно сказать?

1987

* * *

Ах, Виктория-Вика!

Как же так в самом деле?..

Надломилась гвоздика.

А мы — проглядели.

Проглядели, хоть знали,

Что с тобою творится.

Ты прости нас в печали,

Свободная птица.

Отцвела ежевика

За садовой калиткой.

Не спасти тебя, Вика,

Ни свечой, ни молитвой.

Рок такой неминучий —

Тяжелый и страшный!

Словно черная туча

Над черною пашней.

Не помочь ни обедней,

Ни болью, ни кровью.

Может, только последней

Запредельной любовью?…

1987

ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

                   Имею рану и справку.

                                  Б. Слуцкий

Я полностью реабилитирован.

Имею раны и справки.

Две пули в меня попали

На дальней, глухой Колыме.

Одна размозжила локоть,

Другая попала в голову

И прочертила по черепу

Огненную черту.

Та пуля была спасительной —

Я потерял сознание.

Солдаты решили: мертвый,

И за ноги поволокли.

Три друга мои погибли.

Их положили у вахты,

Чтоб зеки шли и смотрели —

Нельзя бежать с Колымы.

А я, я очнулся в зоне.

А в зоне добить невозможно.

Меня всего лишь избили

Носками кирзовых сапог.

Сломали ребра и зубы.

Били и в пах, и в печень.

Но я все равно был счастлив —

Я остался живым.

Три друга мои погибли.

Больной украинский священник,

Хоть гнали его от вахты,

Читал над ними псалтирь.

И говорил: «Их души

Скоро предстанут пред Богом.

И будут они на небе,

Как мученики — в раю».

А я находился в БУРе.

Рука моя нарывала,

И голову мне покрыла

Засохшая коркой кровь.

Московский врач-«отравитель»

Моисей Борисович Гольдберг

Спас меня от гангрены,

Когда шансы равнялись нулю.

Он вынул из локтя пулю —

Большую, утяжеленную,

Длинную — пулеметную —

Четырнадцать грамм свинца.

Инструментом ему служили

Обычные пассатижи,

Чья-то острая финка,

Наркозом — обычный спирт.

Я часто друзей вспоминаю:

Ивана, Игоря, Федю.

В глухой подмосковной церкви

Я ставлю за них свечу.

Но говорить об этом

Невыносимо больно.

В ответ на расспросы близких

Я долгие годы молчу.

1987

Примечания

1

Доброе утро!.. (лит.).

(обратно)