Ярослав Васильевич Смеляков - Работа и любовь

пароходик недальний

с вещичками сел паренек.

Он весел, видать, и обижен,

доволен и вроде как нет, —

уже под машинку острижен,

еще по–граждански одет.

По этой–то воинской стрижке,

по блеску сердитому глаз

мы в крепком сибирском парнишке

солдата признали сейчас.

Стоял он на палубе сиро

и думал, как видно, что он..

от прочих речных пассажиров

незримо уже отделен.

Он был одинок и печален

среди интересов чужих:

от жизни привычной отчалил,

а новой еще не достиг.

Не знал он, когда между нами

стоял с узелочком своим,

что армии красное знамя

уже распростерлось над ним.

Себя отделив и принизив,

не знал он, однако, того,

что слава сибирских дивизий

уже осенила его.

Он вовсе не думал, парнишка,

что в штатской одежке у нас

военные красные книжки

тихонько лежат про запас.

Еще понимать ему рано,

что связаны службой одной

великой войны ветераны

и он, призывник молодой.

Поэтому, хоть небогато —

нам не с чего тут пировать, —

мы, словно бы младшего брата,

решили его провожать.

Решили хоть чуть, да отметить,

хоть что, но поставить ему.

А что мы там пили в буфете,

сейчас вспоминать ни к чему.

Но можно ли, коль без притворства,

а как это есть говорить,

каким–нибудь клюквенным морсом

солдатскую дружбу скрепить?

ЛАНДЫШИ

Устав от тряски перепутий,

совсем недавно, в сентябре,

я ехал в маленькой каюте

из Братска вверх по Ангаре.

И полагал вполне разумно,

что мне удастся здесь поспать,

и отдохнуть от стройки шумной,

и хоть немного пописать.

Ведь помогают размышленью

и сочинению стихов

реки согласное теченье

и очертанья берегов.

А получилось так на деле,

что целый день, уже с утра,

на пароходике гремели

динамики и рупора.

Достав столичную 1 НОвинку,

с усердьем честного глупца

крутил радист одну пластинку,

одну и ту же без конца.

Она звучала в час рассвета,

когда все смутно и темно

и у дежурного буфета

закрыто ставнею окно.

Она «е умолкала поздно

в тот срок, когда, сбавляя ход,

под небом осени беззвездным

шел осторожно пароход.

Она кружилась постоянно

и отравляла мне житье,

Но пассажиры, как ни странно,

охотно слушали ее.

В полупустом читальном зале,

где был всегда неверный свет,

ее парнишки напевали

над пачкой выцветших газет.

И в грубых ватниках девчонки

в своей наивной простоте,

поправив шпильки и гребенки,

слова записывали те:

«Ты сегодня мне принес

Не букет из пышных роз,

Не фиалки и не лилии, —

Протянул мне робко ты

Очень скромные цветы,

Но они такие милые…

Ландыши, ландыши…»

Нет, не цветы меня озлили

и не цветы мешали жить.

Не против ландышей и лилий

решил я нынче говорить.

Я жил не только для бумаги,

не только книжицы листал,

я по утрам в лесном овраге

сам эти ландыши искал.

И у меня — от сонма белых

цветков, раскрывшихся едва, —

стучало сердце и пьянела —

в листве и хвое — голова.

Я сам еще в недавнем прошлом

дарил созвездия цветов,

но без таких, как эти, пошлых,

без патефонных этих слов.

Поэзия! Моя отрада!

Та, что всего меня взяла

и что дешевою эстрадой

ни разу в жизни не была;

та, что, порвав на лире струны,

чтоб не томить и не бренчать,

хотела только быть трибуной

и успевала ею стать;

та, что жила едва не с детства,

с тех пор, как мир ее узнал,

без непотребного кокетства

и потребительских похвал,

воюй открыто, без сурдинки,

гражданским воздухом дыши.

И эти жалкие пластинки

победным басом заглуши.

--">