Александр Михайлович Кабанов - Бэтмен Сагайдачный

странные похороны:

бутыль самогона закапывают под вишней,

и думает: «Так еще никто не умирал…»

Самый дальний край херсонской слободки,

в овраге — цыганский табор,

багульник, чертополох, камыш,

выбритые до синевы скулы и подбородки

домов, шиферные шевелюры крыш.

Днепр тянется лентою тугоплавкой —

в ржавых пупырышках сухогрузов и барж,

плавни слегка отсвечивают холодной сваркой,

бабочка сама себе командует: «Шагом марш!»,

и возвращается на адмиральский мостик,

ставни открыты, в комнате женский стон,

затем, умоляющий шепот: «Ну, еще разочек, Костик…»

бабочка недоумевает и погружается в сон.

А по двору гуляют: запах сапожного клея,

крашеной кожи, слышится молоточный стук,

старый сапожник оглядывается, сплевывает, и, не жалея —

забивает последний гвоздь глубоко в каблук.

* * * *

Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево —

в рюмочной опрокинула два бокала,

на лету проглотила курицу без подогрева,

отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала.

А налево больше не было поворота —

жили-были и кончились левые повороты,

хочешь, прямо иди — там сусанинские болота,

а на право у нас объявлен сезон охоты.

Расставляй запятые в этой строке, где хочешь,

пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь.

Мне не нужно знать: на кого ты в потемках дрочишь,

расскажи мне, как безрассудно любить умеешь.

Нам остались: обратный путь, и огонь, и сера,

мезозойский остов взорванного вокзала…

Чуть помедлив, на корточки возле меня присела,

и наждачным плечом прижалась, и рассказала

* * * *

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,

и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде.

Желтый провод — к песчаной косе, серебристый — к звезде над дорогой,

не жалей, перекусывай все, лишь — сиреневый провод не трогай.

Ты не трогай его потому, что поэзия — странное дело:

все, что надо — рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело.

То, что раньше болело у всех — превратилось в сплошную щекотку,

эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.

Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую,

над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую.

Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:

Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.

* * * *

Местные лошади бредят тачанкой,

что бронзовеет в степях под Каховкой,

ржет на конфетах с клубничной начинкой,

мчится в куплетах с печальной концовкой.

Скифские бабы (видать от обиды)

окаменели, в кровать не заманишь.

Вспомнишь полынное небо Тавриды

и позабудешь, писателем станешь.

* * * *

Будто скороходы исполина —

раздвоилась ночь передо мной,

и лоснилась вся от гуталина,

в ожиданье щетки обувной.

Что еще придумать на дорожку:

выкрутить звезду на 200 ватт?

Не играют сапоги в гармошку,

просто в стельку пьяные стоят.

В них живут почетные херсонцы,

в них шумят нечетные дожди,

утром, на веранду вносят солнце

с самоварным краником в груди.

АППАНСИОНАТА

Море хрустит леденцой за щеками,

режется в покер, и похер ему

похолодание в Старом Крыму.

Вечером море топили щенками —

не дочитали в детстве «Му-му».

Вот санаторий писателей в море,

старых какателей пансионат:

чайки и чай, симпатичный юннат

(катер заправлен в штаны). И Оноре,

даже Бальзак, уже не виноват.

Даже бальзам, привезенный из Риги,

не окупает любовной интриги —

кончился калия перманганат.

Вечером — время воды и травы,

вечером — время гниет с головы.

Мертвый хирург продолжает лечить,

можно услышать, — нельзя различить,—

хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,—

море, которое в Старом Крыму.

ОКНО

Сода и песок, сладкий сон сосны:

не шумит огонь, не блестит топор,

не построен дом на краю весны,

не рожден еще взяточник и вор.

Но уже сквозняк холодит висок,

и вокруг пейзаж — прям на полотно!

Под сосною спят сода и песок,

как же им сказать, что они — окно?

* * * *

Какое вдохновение — молчать,

особенно — на русском, на жаргоне.

А за окном, как роза в самогоне,

плывет луны прохладная печать.

Нет больше смысла — гнать понты, --">