Анна Николаевна Ревякина - Шахтёрская дочь

виноват?

Кто спасёт распятую землю эту?

19

Горсть земли – трижды. Я стану грызть эту землю – эту рыжую глину, эту свинцовую гирю, эту чёрную плоскость. До самого горизонта. Я Мария, мне двадцать два от роду, я принадлежу городу, плывущему в облаках. У меня есть винтовка – СВ Драгунова, зоркость, немного костей под кожей. Я убью всякого, кто посмеет подойти ближе, чем эти низкорослые горы. Я – Мария, и всё, что у меня есть, это горе. Горе!

20

Поле Дикое, цель опознана,

от винтовки саднит плечо.

Помолитесь, религиозные,

будет страшно и горячо.

Снайпер знает, что надо с первого,

долго целится, не спеша.

В степь Мария врастает нервами,

в них одна на двоих душа.

Точным выстрелом – пулей глупою.

Смерть Марии теперь как мать.

Поле выстлано будет трупами,

ночью станут их собирать.

У Марии в блокноте крестики –

безымянные пацаны.

И они почти все ровесники,

развязавшей войну страны.

21

Имя горькое твоё – Мария,

имя твоё убийственное.

Как твоя мать, Мария,

пишет ли тебе письма?

«Как тебе там воюется,

доченька моя светлая?

А у нас на улице

бабье нелёгкое лето.

Яблоки собрать некому

райские – падают сами.

Соль под моими веками,

видимо, что-то с глазами.

Горько на сердце бабьем,

воротись, доченька, с фронта.

Облака плывут, как кораблики,

до самого горизонта.

Пальцы мои бесконечные

крестят небо над городом.

А за кровавой речкою –

вороны, вороны…»

22

Господи Иисусе, как же страшно,

стало минное поле, была пашня.

Небо черно от дыма, глаза режет.

Господи, мы одержимы, мы – нежить.

Господи, я – отшельник, стрелок, пешка.

Господи, присмотри за мной, установи слежку,

приставь ангела, чтобы рука не дрогнула,

накорми манною дурочку сумасбродную,

дай хоть глоточек чистой воды из колодца,

Путь мой тернистый, путь, что не продаётся.

Лежу, а в глазах осень, коростой изъеденная,

Господи, вплети в косы мне святое неведение,

забери память, забери имя, дай новое.

Степь моя обетованная, время – средневековое,

время моё матерное, кровожадное, страшное.

Стало поле минное, а была пашня.

23

Приходила зима – снежная, белая –

и дерева стояли сказочные, звенящие.

Умирали воины – юные, смелые-

умирали стоя, умирали по-настоящему.

Эх, донецкие ветры – вольница, житница,

а теперь безлюдье – лишь псы да вороны.

И моя Мария – степей защитница,

а вокруг зима на четыре стороны.

И в блокноте крестики в столбик синие,

на погостах новых крестов тьма-тьмущая.

И моя Мария – ресницы в инее,

и тоска на сердце, тоска гнетущая.

По отцу тоска, кровью не смываема,

и слезами тоже она не смоется.

И моя Мария – доченька Николаева –

полушепотом молится Богородице.

24

Не зная ни имени, ни возраста,

видит главное по нашивкам – враг.

Воин с рыжей кудрявой порослью

на суровых мужских щеках.

Руки – ломти, краюхи белого,

как поджар он и как высок,

жалко даже в такого смелого,

жалко целить в его висок.

Зубы сахарные, жемчужные,

фальши нет ни в одном из них.

Кто принудил тебя к оружию,

кто послал убивать своих?

25

Он стоит на коленях, крестится,

молод, весел, рыжебород.

Между нами – окно и лестница,

на окне – деревянный кот.

Чей-то кот, позабытый в спешке,

статуэтка, ненужный груз.

Кот-мурлыка ершит в усмешке

свой единственный правый ус.

Тень в углу залегла густая.

Как же зыбок январский свет.

В небе зимнем, что запятая,

чёрный ворон – в броню одет.

Воин тоже в бронежилете,

но висок так опасно наг.

Хрипло воет январский ветер,

назначая, кто друг, кто враг.