Ирина Васильевна Василькова - Тёмный аквалангист

Ирина Василькова ТЁМНЫЙ АКВАЛАНГИСТ

Стансы к Лидии

1

Улетели на юг продавцы арбузов.

На зернистом асфальте твердеет вода.

Грузит осень в свой проржавелый кузов

чешуйки золота, увозя в никуда.

Дым поднимет голову —

золотой половой

отлетит зола, к небу тронется

тёплый ток.

Может, там и встретимся —

в жизни новой,

ты — дубовый, и я — кленовый листок.

2

По бульварам Варны каштаны дробно

катятся, препятствия огибая дугой.

Подбирая, оглядываюсь — неудобно! —

но напихиваю и в один карман,

и в другой.

Окатыши неба, сокровища за полушку,

блестят под ногами,

абсолютного смысла полны.

Я их дома потом положу под подушку —

ух, какие воздушные увижу сны!

3

Не поют дифирамбов траве газонной —

то и дело стригут, за упрямство коря.

Но померкли бы вмиг без такого фона,

розы, терпевшие до конца октября.

Железный ветер,

прикидываясь влюблённым,

к последней ластится —

но что у него на уме?

Тянусь в высоту,

волнуясь стрелкой зелёной, —

газонокосилки уже убрали к зиме.

4

Просроченным поэтессам

живётся плохо —

перебродил кураж, заиндевела звезда.

Как пёрышки из крыла, их роняет эпоха

невесомым десантом на гладь пруда.

Варшавской осенью в королевском парке

седые лебеди крошки берут из рук.

Вода холодна — но, сияя, синеет ярко.

Плыву и радуюсь —

сколько света вокруг!

* * *

Татьяне Федоренко

Глушь, безлюдье. Цветы луговые — в пояс.

По низинам таволга стелет медовый дым.

Далеко за холмами неслышно проходит поезд —

звук дрожит на пределе, почти что неуловим.

Словно в юности дальней — рюкзак выпрямляет плечи

и на каждый шаг отзывается плоть земли.

Я за целый день по пути никого не встречу,

потому что люди отсюда уже ушли.

Чем их всех сманили — какой золотой химерой,

небывалой верой в невиданно ясный день?

Веселит меня цвет любой — но не этот серый,

цвет осевших срубов, брошенных деревень…

Что хлестало им спину — ветер попутный свежий

или чёрный смерч всю злобу вложил в порыв?

Вижу вместо них брод лосиный и след медвежий.

Это времени край. Последний предел. Обрыв.

Здесь оно осыпается с шорохом — прахом, пылью,

лишь одна крапива тянется в высоту,

и пустые деревни сложили серые крылья,

как ночные бабочки, слепнущие на свету.

* * *

Смерть, голубая девочка, что ты шляешься перед нами,

не таясь, выглядываешь, попадаешься на глаза?

Твоя туника вышита рунными письменами,

шуршит в её складках высохшая стрекоза.

Героиня Пикассо, твоя грация угловатая

кого хочешь растрогает, античность уже не в счёт.

Городские сугробы оплыли размокшей ватою,

позолоту рождественскую промозглый дождик сечёт.

Встанешь на след? Да полно, не на меня охотишься,

наши шашни для вечности — вроде лесбийских роз.

Брось, стервозная скромница, тебе не этого хочется,

тогда чего же? И вздрагиваю, зная ответ на вопрос.

Тебе бы с юными мальчиками игры вести лукавые,

виртуальной гибельной нежностью подсаживать на иглу.

Вон их сколько, обманутых, лежащих в полях кровавых,

а сколько ещё, зачарованных, летящих в мокрую мглу.

Зачем я с тобой, бесстыдница, пустую веду беседу?

Отклоню ли стрелу Эрота, пущенную в белый свет?

…А пока я тут разговаривала, вчера погиб у соседа

единственный сын, мальчишка семнадцати лет.

* * *

В полдневный жар в долине Дагестана,

прикинувшись змеюгой исполинским,

инопланетным голливудским монстром,

мой смрадный страх разлёгся на песке.

Как важные погоны генералов,

блестели жирным золотом рифлёным

его средневековые бока.

Нет, не бесплотной аурой, фантомом —

приснившийся, он был меня реальней,

телесней и плотней,

чем звёздный карлик, —

так тяжко он дорогу прогибал,

пробившую --">