Ирина Васильевна Василькова - На дне декабря

Ирина Василькова НА ДНЕ ДЕКАБРЯ

Рождественские аллюзии

На дне декабря, в точке экстремума, темным глазком следящей

за уставшим путником, я притворяюсь спящей

среди соплеменников, сомлевших от недостатка света

в ручье, впадающем в Лету.

Влипая в придонный ил — благо лед за собой не тащит —

тайком трепещу, чтоб никто не забыл — ищущий да обрящет,

но глухо спит, не стопки книг, а сны-страшилки листая,

белый хрящ, черный плавник, чужая стая.

Где-то под небом гуляет звук, тишины не тревожа.

Апатия к нам прилепилась не вдруг — глубинная кожа,

мерцающая, тайная, вполне пристойная сверху,

но злая, как воля к смерти.

Минимум функции, зияющий пик, зрачок нирваны.

Табунок рыбий совсем затих, в полночные страны

просачиваясь, в провал на графике, в иные воды,

смакуя страх за чертой свободы.

Не сыграть в ящик — а тихо утечь, раствориться в нетях,

вымирая как ящеры — растянутый миг, разом по всей планете.

Но, трактуя тьму как тайный знак присутствия Бога,

«Радуйся!» — говорю себе строго.

Я не сплю, я слышу — ветер поет надо льдом беспечно,

а за точкой экстремума — снова взлет к асимптоте вечной,

и не страшно жить в декабре, в эпилоге драмы,

если знать математику в пределах школьной программы.

* * *

Задувает метель, огибая углы и столбы,

замыкая пространство в кромешный дымящийся купол.

Головные отряды расхристанной белой гульбы

топчут пресную вату растерзанных елочных кукол.

От взбесившихся линий электромагнитных полей,

от холодных конвульсий с катушек слетевшего мира

током бьет темнота и, слепящая, кажется злей

полоумной решимости первых героев фронтира.

Чистый холод сыпучий устойчивей каменных плит —

он сметает с листа наши беды, грехи и оплошки.

Это мраморный храм под аттическим солнцем пылит,

это режут мне щеки Акрополя белые крошки.

Жерновами сухими века истираются в прах,

поддувалом гудит леденящая топка сквозная.

Перепишут нас набело в непараллельных мирах,

выдав новую версию — в ней я себя не узнаю.

Что сулят нам прогнозы? Все тех же широт холода.

В генетической памяти властвует ветер незрячий.

Только белая плоскость — и не было нас никогда,

ни пылающей крови, ни ангельской бездны горячей.

Полнолуние

1.

На зимний город, тихий и печальный,

течет луна — тяжелая вода.

Сомнительный полет трансперсональный

приму за аксиому — и тогда

сквозь лунный обод, чуточку овальный,

в пустые бездны проскользну — туда,

где зев ее зеленый, слюдяной,

как зеркало, охотится за мной.

2.

Луна блажит — неведомо о чем —

над миром ледяным. Но если сутью

считать развертку крыльев за плечом,

не белизной, а оловом и ртутью

мерцающих — давайте иссечем

каналы слуха, превратив в лоскутья.

В них лунная тоскует амальгама —

ей не дается солнечная гамма.

3.

Гудящим тембром вспарывает душу

ее фагот, сходя на инфразвук

и затухая между ребер глуше,

чем сердца отлетающего стук.

Сказать по правде, я немного трушу,

но нити ариадниной из рук

не выпускаю — и по злому льду

под перьями свинцовыми бреду.

4.

Твою обузу чую на спине,

Пегас, неумолимая лошадка —

свинец, и олово, и ртуть втройне

гнетут, вминая в плоскость без остатка.

Быть может, лунный диск доверит мне

неощутимый смысл миропорядка?

Как пренатальных страхов подоплека,

дрожит архетипическое око!

5.

Под этим фосфорическим прицелом

я распадусь на тысячу монад —

я звук и слух, я белое на белом,

и ледяной огонь, и звездный сад,

и парапет, где с видом обалделым

коты оцепенелые сидят,

не зная, в слюдяной уставясь глаз,

что он и я — одно на этот раз.

6.

Луна поет. Ее раскрытый рот —

большое «О», серебряная глотка,

магнитный ход, --">