Владимир Ветров , Александр Константинович Воронский , Павел Давидович Дружинин , Василий Федорович Наседкин , Николай Николаевич Зарудин , Путешественник , Михаил Семёнович Голодный , Родион Михайлович Акульшин , Борис Андреевич Губер , Михаил Маркелович Скуратов , Евсей Давыдович Эркин , Александр Смирнов (Перевал) , П Жеребцов , Николай Дементьев - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 4

призавешивать. А, главное — вертись-вертись, не поддавайся.

Работала, как лошадь. Нарочно недоедала: заморить плод, чтобы меньше был, меньше…

Но очень подозрительна стала Глафира. Соседка одна зашла да чего-то и уставилась на ее живот.

Побледнела Ряднова, вскинулась:

— Чего приглядываешься? Рай не видала? У, язви вас, только и зорят чего-то, только и ищутся!

— Да ты чо, бабонька? Ай ополоумела?

— А ты чо?.. — И опала: — Ой, да прости, Андреевна. Сумнительна какая-то я стала. С нищетой етой…

А хуже хвори боится Глаша встреч с Агафьей: оглядит, как разденет белыми, злющими глазами, круглым птичьим взглядом. Идет Глафира и стынет: вдруг — хлестнет?!

Только с бабушкой на хуторах: за один разговор за 5 верст крупку ей носила.

— Как же мне, как же мне?.. Ох, горемычная я…

— А чо с им…

Шопотом-шопотом…

И часто по ночам за печкой подолгу смотрела Глафира на свои ноги, от натуги и беременности в синих шишках венозной крови; и на круглеющий и сияющий живот — растет и растет. Щупала и плакала без звука, изредка забываясь и всхлипывая…

Избенку свою она сдавала молодняку под вечорки. В месяц за три рубля. Санку к секретарю сельсовета в няньки определила, тоже — целковый. Бычок в уплату ссуды пошел. Овца об'ягнилась. (Ну, и позавидовала же ей Глафира! Очень просто: ягненок — и все тут, никто не спрашивает от кого). Словом, жить можно. И даже очень здорово можно жить — под гармоньку.

Но камни в груди у ней, острые; трутся, счеты-расчеты головы в порошок трут: в межговенье, ай нет — на масленой. Кабы до прихода Константина, кабы успеть. Не торопился б он. И как только она, такая — встретит?! Гулял он, фактически гулял, — а все же… а все же… Так и трут в порошок. А переливчатый ветерок гармоники веет-развевает:

Ой, весело-весело

На тракторе работнуть.

А потом на все село

Сербиянку^[3] тряхануть…

Тилим-тилим-ты-да-я…

А девка выйдет и дроботно-дроботно, от чего от юбок хлипает лампешка:

Девую последний год,

А на тот не иначе:

Если Троцкий не возьмет, —

Разведу Калиныча…

…С полатей из-под тряпья пялили до-красна глазенки Ксютка и Гринька; и на печи, отворотясь к трубе, под замызганной овчиной мать шепетала, высчитывала: в феврале, обязательно — в феврале. И еще один, во чреве, пригревшись, ножкой толкал-толкал.

V

Пришла масленица — пришло и это в конце масленицы.

Прошли освобождающие «воды», открывая выход новому человеку. Еще до вечера, до веселых вечорок шумя крылами налетела боль, тупая, нестерпимая — огромная птица села на живое мясо, как на куст, взмахивая крылами, ими бия и терзая — пригибала бабу к земле. Пальцами впиваясь в дерево, садилась сразмаху на-пол, тащилась к лавке.

— Мамка! Чо с тобой-ча? — в страхе вопили ребяты: прихватывало дух у Ксюшки, а Гринька ревел без зазрения совести:

— Ма-а-ам!..

— О-еченьки!.. Цытьте хошь вы-то… Жи-ивот у меня болит… О-о-о!.. Никому не сказывайте… О!

А кому им сказывать? Они дома сидят, им не в чем на улку в этакую стужу…

А когда ввалилась разудалая гармонь и почала скалить зубы и выгибаясь выговаривать:

Мне б от мамыньки от зоркой

Токо б вырваться, —

Я к ребятам на вечерки

Регистрироваться.

Тогда под далекий от нее смех, под грохот парней, под визг девушек — обезумела серая птица: боль-боль-боль, — выворачивая нутро, разгребая хрящи, разводя в сером молоке огненные круги перед глазами. Тогда улучив момент и будто набив обручи на несусветную муку, железо набив на распадающуюся плоть — выскреблась она, волоча тулупишко, за дверь и добралась с воплем до дырявой стайки, припала в углу на навозную кучу.

Леденея и смерзая от диких порывов и целовков ветра; в испарине холодной — в ледышках, в ледышках; обмирая и скрежеща зубами; суча ногами и руками — взрывая мерзлый навоз под собой; неустанно стеня, — мучилась, закатывая глаза в просвет, в пустое мутное небо, как в мертвое бельмо из-под нависшей растрепанной соломенной брови. Цедила стон, понимая одно — как бы кто не услыхал, как нитку тянула стон. Как нитку, стальную… как проволоку… как полосу… Ы-ы-ы-ы…

Наконец, погружая руки в самый клубок боли, — а-аых! — рванула и — на мгновение — ушла из рук воля, упала, как мешок с воза. Как тяжкий ворон, крича — взнялся с распластанной бабы, продираясь сквозь лес, --">