Иоганнес Бобровский - Избранное

для понимания. Важно, чем одушевляется художник и к чему ведут его поиски. Человек и художник большой обнаженной совести, Бобровский никогда не предавался праздным играм в слова, голому экспериментаторству. Он допускал «затемнения смысла» только ради «прояснения материи», ради освоения художественным сознанием тех граней мира, которые не поддаются четким и ясным определениям, но которые тоже реальность.

В то бурное для писателя пятилетие, когда он, словно предчувствуя, что времени осталось мало, и торопясь поведать миру о пережитом и передуманном, выпустил все свои книги, Иоганнес Бобровский по праву занял видное место среди строителей молодой социалистической культуры Германской Демократической Республики. Приняв эстафету от Иоганнеса Бехера, Бертольта Брехта, Вилли Бределя, он вместе с Анной Зегерс и Эрвином Штриттматтером определил своим творчеством качественные достижения литературы ГДР в 60-е годы. В философской лирике и прозе, насыщенной раздумьями о жгучих проблемах жизни, Бобровский сумел соединить, казалось бы, несоединимое: традиционно окрашенное «вживание» и новаторское «отстранение». По словам берлинского литературоведа академика В. Гирнуса, Бобровский как свой творческий завет оставил молодым, крепнущим литературным силам республики «идеал братства между гуманной Германией и балтийскими и славянскими народами, с которыми наш народ отныне и навсегда связан неразрывными узами».

Творчество Бобровского — живое свидетельство богатства и многообразия социалистического реализма, его глубокой наследственной связи с гуманистической культурой прошлого. Самим фактом своего возникновения и признания в ГДР творчество Бобровского смущает мнимых доброхотов и явных недоброжелателей социалистической культуры, развивающейся в этой стране, опровергает их демагогические обвинения в схематизме, иллюстративности и прочих грехах. Стоит только сравнить наследие Бобровского с книгами Бехера или Брехта, Зегерс или Хермлина, чтобы убедиться в характерной и неповторимой индивидуальности каждого из этих щедрых талантов, честно и сознательно служащих интересам народа. Человек яркого, самобытного дарования, тонкой культуры и чуткой совести, Бобровский всматривался в прошлое, обращаясь думой к грядущему, стремясь своим напряженным и вдохновенным трудом приблизить тот час, «когда народы, распри позабыв, в счастливую семью соединятся».

Ю. Архипов

СТИХИ

ПРУССКАЯ ЭЛЕГИЯ^[1]

Тебе

моя песня, тебе,

добела раскаленная в гневе,

до черноты обугленная

в жалобе, горькой,

как мокрые травы луга,

как голые сосны прибрежья,

что стонут на белесом

ветру рассвета и пламенеют

под вечер.

Твой уход в никуда,

не оплаканный в песнях,

нашу кровь взбудоражил

однажды, когда дни еще были

светлы от ребячьих забав.

Мы бродили тогда

по дремучим лесам,

мы искали твой след

в пене волн зеленого моря

отчизны, у курящихся

жертвенников мы замирали,

у погребений немели давно

обветшалых, у замшелых

валов крепостей.

Под сгорбленной липой

мы слушали странные

звуки, затерянные в ветвях.

Так в песнях старух

тлеет дух старины,

едва уловимый на слух.

Но дряхлое эхо увяло.

В листве — его жалкий отзвук

Так от глубокого звона

колоколов остаются,

когда их расколют, звоночки.

Народ

черных чащоб,

грузных медленных рек,

пустынных заливов моря!

Народ

охоты в ночи,

стад и летних полей!

Народ

Перкуна и Пиколла,

Патримпа в венке из колосьев!

Народ,

преданный радости,

проданный смерти!

Пеплом стали рощи твои,

а жилища — огнем,

голубые потоки багряными

стали, и пшеницу копыта

втоптали в поля.

Народ,

принесенный в жертву

бешеной молнии,

вопль одинокий

в пламени дымном костра.

Народ,

под хрипы предсмертного

танца рухнувший у ног

матери чужеземного бога.

Во главе железной орды

шагала она, поднимаясь

над лесом. Виселица сына

маячила у нее за спиной!

Но ты жив, развеянный

прахом народ. --">