Бобби Палмер - Айзек и яйцо

– этот тонкий голосок, раздающийся в голове, который вроде бы должен подстрекать его к решительному шагу, – протестует.

«Не прыгай! – пищит он насмешливо. – Тебе есть ради чего жить!»

Айзек понимает, что чертенок считает эту шутку забавной. А еще он не сомневается, что будет следовать его приказам. Он закрывает глаза, раскачивается взад-вперед на каблуках, перегибается через край парапета, будто хочет упасть случайно, ненароком. Стоит разжать руки – и гравитация сделает все за него. Он снова распахивает глаза – и перед глазами распахивается бездна. У Айзека сводит живот. Возможно, всему виной инстинкт самосохранения. Но куда вероятнее – выпивка. Он закашливается, сплевывает. Айзека рвет прямо в пропасть. Содержимое его желудка отправляется в свободное падение, подхватывается ветром и пропадает из виду. Он смаргивает слезы, к горлу подступает желчь иного рода. Далеко внизу бурлит – словно закипает – черная как смоль вода. В груди Айзека тоже что-то закипает. Вена на лбу пульсирует так, будто готова вот-вот лопнуть. Он отчаянно хватается за парапет – шершавый камень вгрызается в его ладони – и наконец кричит.

Кричит болезненно. Были бы здесь птицы, он бы непременно их распугал. Крик эхом отлетает от каменного моста, от лесистых речных берегов, от самой воды. Бурный поток перестает вспениваться, врезаясь в плотину, стихает, вслушивается. Деревья замолкают. Кажется, само время замирает. Наконец – из ниоткуда – раздается ответный крик.

Вообразите себе картину: Айзек, перевесившись через парапет старого каменного моста, склоняет голову набок – на манер любопытного пса – и всматривается в заросли на берегу реки, в те самые, у которых он оставил свою машину. От его губ тянется вниз, покачиваясь на ветру, блестящая нить слюны. Вообразите себе непроходимый лес, землистый склон, изрытый змеящимися к воде корнями. И вообразите этот звук. Не динь-динь-динь, доносящееся из рычащей машины, не рев воды. Вообразите себе крик – леденящий кровь, мурашками пробегающий по коже, сводящий желудок крик. Тот, что вырывает тоску из груди Айзека и размалывает ее в пыль. Люди так не кричат. И куницы, кем бы эти зверьки ни были, так не кричат. Этот крик не может принадлежать ни одному животному в мире. Вообразите себе крик, который не похож ни на человечий, ни на звериный, ни на нечто среднее. Вообразите мутную реку вероятностей, уволакивающую вас в свою пучину. Любой, пребывающий в здравом уме и рассудке, разогнулся бы, запрыгнул в машину и уехал навстречу рассвету так быстро, как только смог бы. Но Айзеку до здравого ума далеко, к тому же в этом вое ему что-то послышалось. Что-то безнадежное. Беспомощное. Айзек не успел вытереть рот, когда понял: он последует за криком.

Он утирает губы. Разгибается. Едва не опрокидывается на дорогу и наконец, пошатываясь, отходит от края. Айзек, шаркая подошвами по заледенелому асфальту, направляется туда, где его все еще ждет продолжающая упорно пиликать машина. Он сходит с моста и сворачивает от автомобиля в сторону леса. Под ногами похрустывает лесная подстилка из сгнивших цветов и целлофанового мусора. Он добирается до первого дерева и, затаив дыхание, вглядывается в распластавшиеся за ним тени. Лучшие детские сказки начинаются с похода в лес, только вот история Айзека вовсе не для детей. Он уже слишком взрослый, чтобы его взялись воспитывать волки, слишком большой, чтобы провалиться в кроличью нору, слишком искушенный, чтобы прельститься пряничным домиком. Свой счастливый конец он уже получил – и уже потерял. Айзек колеблется, оглядывается на свою машину. Как нарочно, снова раздается крик. Сколько боли – до боли знакомой. Не удостоив тени повторного взгляда, Айзек ныряет в подлесок.

Пока он съезжает по береговому склону, мох оглаживает склизкими пальцами спину его пиджака. Айзек крадется по устилающей землю влажной листве, отбиваясь от низко свисающих ветвей. Сучья и шипы впиваются в предплечья и ладони. Переплетающиеся между собой корни изо всех сил стараются сбить Айзека с ног. Пару раз они даже преуспевают – и этого достаточно, чтобы его черные брюки промокли насквозь, а некогда выходные ботинки захлюпали, словно напитавшиеся водой кухонные губки. Он не переживает о переохлаждении или обморожении. Он думает только о крике, крике, представляющемся невозможным в этом лесу, завеса которого заглушает даже рев близлежащей реки. Он снова в нерешительности замирает. Что, если лес водит его --">