Ги де Мопассан - Папаша Милон

А я почем знаю? Делал, как выйдет.

Полковник настаивал:

— Предупреждаю: запирательство не поможет. Так что лучше сознаться сразу. Рассказывайте все с самого начала.

Старик нерешительно оглянулся на родных, замерших у него за спиной. Поколебался еще немного, потом разом выложил:

— Через день, как ваши нагрянули, иду я вечером домой, часов этак в десять. Вы с вашими солдатами одного сена забрали у меня на пятьдесят экю, да еще корову, да двух овец. Я себе и сказал: «Ладно, пусть хоть все отнимают — сочтемся». Я и за другое на вас зло держал, за что — после скажу. Значит, иду я и вижу: сидит ваш кавалерист за моим сараем у моей канавы и трубку курит. Я сходил, взял косу, подкрадываюсь сзади, а ему невдомек. Ну, я и срезал ему башку с одного маха, что твой колос. Он охнуть не успел. Вы поищите в пруду: он там в мешке из-под угля лежит, на шее — камень из ограды.

Я все загодя обдумал. Стащил с него мундир, сапоги, кепи и спрятал в печи, где известь обжигают. Это в роще Мартена, как раз за моим двором.

Старик смолк. Потрясенные офицеры уставились друг на друга. Допрос возобновился, и вот что выяснилось...

* * *

Теперь, после первого убийства, старик жил одной мыслью: истреблять пруссаков! Он ненавидел их тайно и непримиримо — и как скопидом-крестьянин, и как патриот. Но несколько дней он выждал: он не зря сказал, что «все загодя обдумал».

Он выказал себя таким смирным, послушным, угодливым, что победители позволяли ему свободно разгуливать по деревне, уходить и возвращаться, когда вздумается. Вертясь среди солдат, он усвоил те несколько слов, которые были ему нужны, а также заметил, что каждый вечер от штаба отъезжают конные нарочные, и однажды, подслушав, куда их посылают, осуществил свой замысел.

Он выскользнул во двор, прокрался в рощу, дошел до обжигальной печи, проник в длинный подземный коридор, достал мундир убитого им пруссака и переоделся.

Затем долго бродил по полям, то прячась за буграми, то припадая к земле и все время опасливо, по-браконьерски прислушиваясь к каждому шороху.

Когда старик решил, что время настало, он подобрался к дороге, засел в кустах и опять начал ждать. Наконец, около полуночи, плотный грунт зазвенел от конского топота. Старик припал ухом к земле, убедился, что едет лишь один верховой, и приготовился.

Улан шел крупной рысью, зорко всматриваясь в темноту и напрягая слух: он вез донесение. Когда враг оказался шагах в десяти, не больше, папаша Милон выполз на дорогу и застонал: Hilfe! Hilfe! («На помощь! На помощь!») Решив, что перед ним раненый и потерявший коня немецкий кавалерист, нарочный остановился, спешился, подошел поближе и, ничего не подозревая, склонился над лежащим, но тут ему в живот вонзился длинный изогнутый клинок. Солдат рухнул, раз-другой дернулся в предсмертных судорогах и затих.

С молчаливым ликованием, как умеют радоваться старые крестьяне, нормандец вскочил и для вящего удовлетворения перерезал мертвецу глотку. Затем оттащил труп к межевому рву и столкнул вниз.

Лошадь спокойно ждала хозяина. Папаша Милон сел в седло и галопом поскакал по равнине.

Через час он наткнулся на двух уланов, бок о бок возвращавшихся в часть. Он пустил коня прямо на них и опять закричал: Hilfe! Hilfe! Разглядев немецкую форму, пруссаки без всяких опасений подпустили его к себе. И он, старик, пролетев между ними, как пушечное ядро, разом уложил обоих: одного саблей, другого из револьвера.

Затем зарезал их лошадей, — немецких лошадей! — не спеша вернулся к обжигальной печи и укрыл своего коня в глубине темного подземелья. Снял там мундир, влез в свои лохмотья, добрался до постели и проспал до утра.

Четверо суток старик отсиживался дома — ждал, чтобы кончилось дознание; на пятую ночь вновь совершил вылазку и тем же манером убил еще двух солдат. С тех пор ему уже не было удержу. Улан-призрак, охотник на людей, он каждую ночь рыскал наугад по округе, галопом пересекая безлюдные, озаренные луной поля и убивая встречных пруссаков. Сделав свое дело и оставив позади, на дорогах, вражеские трупы, старый всадник возвращался к печи, где прятал лошадь и мундир.

В полдень папаша Милон как ни в чем не бывало нес овса и воды своему коню, которого держал в подземелье и кормил вволю, — он требовал от него нешуточной работы.

Только в последнюю ночь, когда он напал на пруссаков, один из них не растерялся и рассек ему лицо саблей.

Старик все-таки прикончил обоих, добрался до печи, спрятал лошадь и переоделся в --">