Герман Мелвилл - Белый Бушлат

кольчуга.

Все это очень хорошо, Белый Бушлат, но скажите на милость, как собираетесь вы сделать эту вашу стеганку непромокаемой? Вы же, надеюсь, не скажете, что эта куча старого тряпья заменит вам дождевик? Не станете же вы утверждать, что шерсть не пропускает воду?

Нет, мой друг; в этом-то и была загвоздка. Непромокаемым он оказался не больше, чем губка. Сказать по правде, я так самозабвенно подбивал свой бушлат, что в результате он оказался универсальным поглотителем влаги. Стоило мне прислониться к мокрому фальшборту, как последний мгновенно становился сухим, словно порох. В дождливую погоду безжалостные мои товарищи то и дело норовили как-нибудь прижаться ко мне, ибо злополучный бушлат своими капиллярами вытягивал из них всю влагу до последней капли. С меня текло, как с индейки на вертеле, и долго еще после того как дождь переставал лить и солнце показывалось из-за туч, я продолжал моросить, словно нудная осенняя туча. Когда для всех барометр показывал ясно, у меня он стоял на дожде.

Бедный я, несчастный! Легко ли было мне, мокрому и отяжелевшему, таскать этот груз на себе, особенно когда приходилось взбираться по вантам. Я едва полз, вид у меня был такой, словно я поднимаю якорь. Где тут было скинуть проклятый бушлат и выжать его? Ведь выполнять команду приходилось бегом. Нет, нет, пошел наверх и никаких — тощий ты или толстый, Ламберт ^[5] или Эдсон ^[6], никому не было дела, сколько ты тянешь пудов. Вот таким-то образом моя персона способствовала тому, что немало дождевой влаги возвращалось на небеса в полном соответствии со всеми законами природы.

Но да будет известно, что при выполнении моего первоначального замысла я испытал горькое разочарование. Дело в том, что в мои намерения входило придать бушлату полнейшую водонепроницаемость, покрыв его слоем масляной краски. Но, когда дело идет о таком неудачнике, как я, злая судьба не дремлет. Матросы умудрились наворовать столько краски для своих рабочих брюк и зюйдвесток, что к тому времени, когда я, честный человек, покончил с процедурой стежки, банки с краской оказались под крепким замком.

— И не думай, Белый Бушлат, — промолвил древний Браш ^[7], хозяин малярной кладовой, — краски тебе не будет.

Вот таким и вышел этот несчастный бушлат — плотным, платанным, пористым, а в темную ночь еще и зловеще белым, как призрак Белой дамы из Эвенела ^[8].

II Идем домой

— Все наверх! Команде на шпиль! С якоря сниматься!

— Ура, ребята! Домой идем!

Идем домой — о звук дорогой! Случалось ли вам когда возвращаться в свой порт приписки? Нет? Ну тогда живо — на крыльях утра или под парусами — устремитесь на самый край света и застряньте там на годик или на два; а потом пусть самый хриплый боцман, у которого все легкие покрыты гусиной кожей, прокаркает вам эти магические слова, и вам покажется, что

Орфея лира не звучала слаще ^[9].

Все было готово, шлюпки подняты, лисель-спирты выстрелены, кабаляринг обнесен вокруг шпиля, вымбовки вставлены, трап убран, и в самом благодушном настроении мы сели обедать. В кают-компании лейтенанты пускали по кругу бутылки самого выдержанного портвейна и пили здоровье своих друзей; кадеты где могли стреляли монету, чтобы расплатиться с прачками, а то, выражаясь образно, готовились в ответ на требования кредиторов поставить фор-топсели, иначе говоря, удрать от них на всех парусах. На юте командир вглядывался в сторону ветра, а в своем торжественном, недоступном салоне всемогущий коммодор восседал в безмолвии и величии, подобно статуе Юпитера в Додоне ^[10].

Все мы переоделись в самое свежее и нарядное: просветами ясного неба синели у нас на плечах воротники форменок, а туфли наши были так пружинисты и игривы, что ноги в них выделывали па даже во время обеда.

Наша пища расставлялась прямо на палубе гон-дека, на которой мы рассаживались по-турецки между орудиями. Можно было подумать, что вокруг нас сотни ферм и пастбищ — из-за понастроенных здесь и там на палубе загородок доносилось кряканье уток, клохтанье кур, гоготанье гусей, мычанье быков и блеянье ягнят. Вся эта живность предназначалась для стола господ офицеров. Звуки эти несравненно более сельского, нежели морского характера являли собой живое напоминание о доброй старой отцовской ферме в далеком зеленом краю, о древних раскидистых вязах, о горушке, месте твоих детских игр, или о речке --">