Барри Пейн - Переселение душ

влюбляйся, Эдвард.

Я не знал, что сказать ему в ответ. Повисла длинная пауза.

— И еще… — нарушил он молчание. — Ты послал мне два письма, за которые я так и не поблагодарил тебя, дружище. А вот сейчас скажу: я признателен тебе за это и хотел бы…

— Ладно, не надо. Я тебя понимаю.

— Тогда не станем возвращаться к этой теме.

Мы заговорили о другом, но беседа не клеилась. Лишь какое-то время спустя нам удалось найти приемлемую тему.

— Ты помнишь, — сказал он, — я писал тебе об опалах? Я собирался сообщить тебе, что занимался добычей драгоценных камней. Когда я писал тебе письмо, передо мной на столе лежало драгоценностей на полторы тысячи фунтов! Но я вовсе не имел в виду вовлекать тебя в торговые сделки.

— Насколько я могу судить, ты преуспел со своими камнями. Синден — результат.

— Хорошо хоть, дом купил. Опалы сейчас стоят недорого, хотя в будущем их цена возрастет. Я занимался другими делами. Но не будем об этом. К сожалению, я отнюдь не так богат, как ты, и вынужден вкалывать. Нельзя же лишать Уилмэй всего того, чего ей, может быть, захочется.

Увы, я далеко не так богат, как он считал. Я спросил его, давно ли он обосновался в Синдене.

— Я здесь уже неделю, — ответил он. — А в Англии — полмесяца. Я нанял агента, который присмотрел для меня Синден, и, как только он телеграфировал, что купил поместье, переехал сюда.

Меня это удивило. Дом, обстановка, мебель — все выглядело так, будто хозяин живет здесь давно. Я сказал ему об этом. Филипп объяснил, что ему повезло: он нашел людей, которые устроили все по его вкусу. А завтра он вместе с Уилмэй покажет мне поместье…

— Расскажи мне об Уилмэй, — сказал я. — Какая она?

Он улыбнулся и сказал, что я увижу сам.

Я оглянулся. В дверях комнаты стояла она, Уилмэй. После первой встречи с ней минуло много лет, но то мгновение никогда не изгладится из моей памяти — белая фигурка в темном проеме двери.

Уилмэй прошла в комнату. Она была в длинной белой ночной рубашечке. Маленькие, изящные ножки девочки были босы. Ее золотистые волосы свисали ниже пояса. Синие глаза устремились на меня. В одной руке она держала коробку конфет, а другую протянула перед собой.

— Уилмэй, — сказал отец, — это — Эдвард, мистер Эдвард Дерример.

Она, нисколько не смущаясь, пожала мне руку.

— Называй меня просто дядя Эдвард, — поправил я Филиппа. — Дети обычно называют взрослых мужчин дядями.

— Можно я буду называть вас Эдвардом? Мне не нравится слово «дядя». Оно как-то противно звучит.

— Замечательно, зови меня Эдвардом. А мне как прикажешь тебя называть — Уилл^[1]?

— Что вы! — рассмеялась она. — Зовите меня Уилмэй.

Она устроилась на низеньком стульчике, открыла подаренную мною лиловую коробку с конфетами.

— Такая жара, мне никак не уснуть. Я подумала, зачем зря лежать, лучше спущусь к вам, а заодно и поблагодарю Эдварда за красивую коробку и конфеты. Откуда вы знаете, что я люблю конфеты?

— Просто пришла в голову такая мысль.

— Вот и хорошо сделала, что пришла. Смотрите, я уже съела почти целый ряд. И съем еще четыре штуки.

Я пытался в разговоре с ней найти правильный тон, придавая своим словам оттенки одновременно заботы и назидания. Филипп наблюдал за нами с улыбкой. Я дерзнул предложить девочке закрыть коробку до следующего дня, сказав, что она заболеет.

— Если от четырех конфеток можно заболеть, тогда съем только три.

Так она и сделала. А потом сообщила, что, по словам отца, я прекрасный музыкант.

Я возразил, мол, ее отец любого готов назвать музыкантом, кто сможет сыграть сонату Бетховена. Но Уилмэй и слушать меня не захотела. Она попросила:

— Сыграйте для меня что-нибудь.

Филипп поднялся, давая мне понять, что желание ребенка должно быть выполнено.

— Пройдем в другую комнату, где фортепьяно, — сказал он.

Инструмент был превосходный.

— Его вчера настроили, — сказала Уилмэй. — От того человека пахло вином.

Я сел за фортепьяно, еще не зная, что сыграть. Я решил, что детские песенки могли бы ей понравиться, и сыграл несколько. Когда я закончил, Уилмэй подошла к фортепьяно и сказала:

— Вы это знаете? — Она напела мелодию марша из «Тангейзера». У нее был замечательный слух.

— Знаю, — сказал я.

— Сыграйте, пожалуйста.

— Конечно, это не для фортепьяно, но я попробую.

Если бы она попросила меня исполнить органную сонату Мендельсона на глиняной --">