Теофиль Готье - Даниэль Жовар, или Обращение классика

подобные книги;

вот почему он был вольнодумец, как господин де Жуй^[6], и нена- вистник духовенства, как господин Фонтан^[7]. Иезуитов в коротких или длинных одеяниях он боялся ничуть не меньше, чем «Конститюсионнель», и видел их повсюду. В литературе он был столь же передовым, как в политике и в религии. Он не говорил: «Господин Николай Буало», но просто — «Буало»; он бы мог совершенно серьезно утверждать, что романтики после успеха «Эрнани» танцевали вокруг бюста Расина; если бы он нюхал табак, то непременно из табакерки Туке^[8]; он находил, что «воин» очень хорошая рифма к слову «достоин», и был весьма доволен, когда вслед за словом «знамя» следовало «пламя»; как прирожденный француз, родившийся насмешником, он больше всего любил водевиль и комическую оперу, — национальный жанр, как утверждают фельетонисты; он очень любил жаркое с чесноком и пятиактные трагедии.

По вечерам в воскресенье в задней комнате лавочки господина Жовара можно было с наслаждением слушать, как он громил совратителей вкуса, отсталых новаторов (Даниэль Жовар процветал в 1828 году), варваров, вандалов, готов, остготов, вестготов и т. д., которые хотели привести нас к варварству, к феодализму и заменить язык великих мастеров непонятным ублюдочным жаргоном; с еще большим наслаждением можно было любоваться ошеломленными физиономиями его отца и матери, соседа и соседки.

Великолепный Даниэль Жовар! Он скорее готов был отрицать существование Монмартра, чем Парнаса, девственность своей маленькой кузины, в которую, по обычаю, был сильно влюблен, чем девственность одной из девяти муз. Милый молодой человек! Во что только он не верил, хотя и был вольнодумцем! Правда, он не верил в бога, но зато он верил в Юпитера, в господина Арно^[9] и даже в господина Баура^[10]; он верил в четверостишие маркиза де Сент — Олер^[11], в молодость театральных инженю, в обращение господина Жея^[12], верил даже обещаниям зубодеров и факельщиков.

Нельзя было быть более ископаемым и допотопным, чем он. Если бы он написал книгу и предпослал ей предисловие, то на коленях просил бы у публики прощения за допущенную вольность, он говорил бы: «неумелые очерки», «беглые зарисовки», «робкие прелюдии»; сверх перечисленных нами верований, он еще верил в публику и в будущие поколения.

Чтобы закончить этот долгий психологический анализ и дать полное представление о человеке, мы добавим, что он очень приятно пел «Речку Тахо» и «Чувствительную женщину», что он декламировал монолог Терамена^[13] так же хорошо, как расхваливал бороду господина Демуссо, что он с большим успехом рисовал нос Юпитера Олимпийца и очень мило играл в лото.

В этих очаровательных и патриархальных занятиях дни господина Даниэля Жовара, вышитые шелком и золотом (старый стиль), протекали похоже один на другой; у него не было ни блужданий души, ни мужской страсти в его мужской груди; он еще не молил женщину о праве прижать к ее коленям свое чело гения. Он ел, пил, спал, переваривал и классически справлялся со всеми жизненными функциями: никто не мог догадаться, что под этой грубой оболочкой кроется великий человек будущего.

Но достаточно искры, чтобы зажечь пороховую бочку; юный Ахилл пробудился при виде меча; вот как пробудился гений знаменитого Даниэля Жовара.

Он пошел во Французский театр на какую‑то пьесу, чтобы воспитать свой вкус и усовершенствовать дикцию; хотя я и хорошо знаю, какая это была пьеса, но я не скажу об этом, так как боюсь слишком точно определить персонажей, и он сидел, тридцатый по счету, на одной из скамей партера, погруженный в самого себя и внимательный, как провинциал.

В антракте, хорошенько протерев толстый отцовский роговой бинокль, отделанный сафьяном, он начал осматривать редких зрителей, рассеянных тут и там по ложам и галереям.

В аванложе молодой щеголь, небрежно помахивая золотым с эмалью биноклем, пыжился и важничал, не обращая никакого внимания на все устремленные на него лорнеты.

Он был одет особенно эксцентрично и изысканно. Из‑под сюртука странного покроя, нарочито неряшливо сшитого и подбитого бархатом, виднелся ослепительно яркий жилет, вырезанный наподобие средневековой курточки, черные обтянутые брюки отчетливо обрисовывали бедра; золотая цепочка, похожая на рыцарскую орденскую цепь, качалась на его груди; голова поднималась прямо из шелкового галстука, так что не видно было полоски белья по моде того --">