Джозеф Конрад - Победа

для туземцев в этом не было никакого сомнения. Как только какое-нибудь из селений побережья давало сигнал о появлении брига, начинали бить во все гонги, поднимать все знамена; молодые девушки вплетали цветы в свои волосы; толпа выстраивалась на берегу реки, и сияющий Моррисон с видом глубочайшего удовлетворения созерцал сквозь монокль всю эту суету. Он был высок ростом, со впалыми, гладко выбритыми щеками и имел вид адвоката, забросившего к черту свой парик.

Мы говаривали ему:

— Вы никогда не вернете ни одного своего аванса, если будете продолжать в том же роде, Моррисон.

Он делал хитрое лицо.

— Я сумею нажать на них в один прекрасный день, будьте спокойны. Да, кстати, — он доставал свою неразлучную записную книжку, — у меня тут есть одно селение… Их дела сейчас идут недурно; пожалуй, надо начать нажимать на них.

Его карандаш жадно набрасывался на книжку и отмечал: «Нажать при первом случае на такое-то селение».

Затем он прятал карандаш и щелкал резинкой с непреложной решимостью, но «нажим» никогда не начинался. Некоторые ворчали на него. Он портил коммерцию. Быть может, и так, — но в весьма незначительной мере. Большая часть селений, с которыми он имел дело, не была известна не только географам, но и той специальной традиции торговцев, которая передается из уст в уста и составляет таинственный запас местных знаний. Поговаривали также, что в каждом из этих селений Моррисон имел жену. Но обыкновенно мы энергично отвергали подобные инсинуации. Моррисон был филантроп и вдобавок аскет.

Когда Гейст встретил его в Дйлли, Моррисон шел по улице, забросив монокль за плечо, опустив голову, с безнадежным видом закоренелых бродяг, которых можно увидеть в Англии на больших дорогах между двумя остановками в домах для бедных. Услышав, что его окликают с другой стороны улицы, он поднял встревоженный и мрачный взгляд. Его отчаяние было обосновано. Он приплыл в Дилли на прошлой неделе, и португальские власти под предлогом какой-то неисправности в его бумагах наложили на него штраф, захватив его бриг.

У Моррисона никогда не бывало при себе наличных денег. При его системе ведения торговли удивительно было бы, если бы случалось иначе, а под все долговые записи в своей книжке он не мог бы занять ни единого пенни. Португальские чиновники просили его не волноваться. Они давали ему недельный срок, по истечении которого бриг должен быть продан с торгов. Для Моррисона это означало разорение, и когда Гейст своим учтивым тоном окликнул его через улицу, неделя подходила к концу.

Гейст перешел улицу, слегка поклонился, как кланяется принц другому принцу при неофициальной встрече, и сказал:

— Какая неожиданная радость! Не согласитесь ли вы зайти выпить со мной чего-нибудь в этом мерзком трактире? Солнце слишком печет, чтобы можно было разговаривать на улице.

Моррисон с угрюмым видом послушно последовал за ним в темный и холодный сарай, в который он во всякое другое время побрезговал бы войти. Он был невменяем. Он не сознавал, что делает. Его можно было заставить шагнуть в пропасть так же легко, как Гейст привел его в трактир. Он сел, как автомат. Он не говорил ни слова, но увидал перед собой стакан с красным вином и проглотил вино. Между тем Гейст уселся против него с полной внимания учтивостью.

— Боюсь, что вы вынашиваете пароксизм лихорадки, — сказал он вежливо.

Язык бедного Моррисона наконец развязался.

— Лихорадки! — вскричал он. — О, дайте мне лихорадку! Дайте мне чуму! Вот это болезни! Из них можно выскочить. Меня убивают. Португальцы убивают меня. Мерзавцы добрались-таки до меня. Послезавтра меня зарежут.

При этом взрыве Гейст слегка приподнял брови; он принял удивленное выражение, которое было бы уместно в любом салоне. Замкнутость Моррисона растаяла. Он бродил с пересохшим горлом по этому жалкому городишке с хижинами, построенными из грязи, молча, не имея ни единой души, к которой мог бы обратиться в своей беде, чувствуя, как сходит с ума от своих мыслей, и вдруг встретил «белого» — белого душою и телом, — ибо Моррисон отказывался признавать португальских чиновников белыми. Тогда он дал себе волю, находя уже облегчение в одной резкости своих слов, поставив локти на стол, с налитыми кровью глазами, упавшим голосом, с надвинутым над бледным, небритым лицом козырьком колониального шлема. Его белый костюм, которого он не снимал трое суток, был отвратителен. Он казался --">