Томас Манн - Gladius Dei

престолом и стал посреди церкви. Не казался ли он здесь, в храме, выше ростом, внушительнее? Он выпрямился и стоял теперь неподвижно, гордо подняв голову. Крупный горбатый нос властно выступал над мясистыми губами, глаза уже не были опущены, а смело, прямо смотрели вдаль, на распятие у престола. Некоторое время он пребывал в полной неподвижности, затем отступил на шаг, снова преклонил колени и вышел из церкви.

Медленной, твердой поступью, держась середины широкой торцовой мостовой, пошел он вверх по Людвигштрассе к величественной галерее Полководцев, украшенной статуями. Но, дойдя до площади Одеона, он поднял глаза, отчего резко очерченный лоб избороздился поперечными морщинами, и замедлил шаг. Его внимание привлекла толпа, сгрудившаяся у витрин большого художественного магазина М.Блютенцвейга — обширного предприятия, торгующего красотой.

Люди переходили от окна к окну, любуясь выставленными там сокровищами, заглядывали через плечо соседа, обменивались впечатлениями. Иеронимус вмешался в толпу и тоже стал внимательно рассматривать одну за другой все эти вещи.

Он смотрел на репродукции шедевров всех галерей мира, на изысканно простые, ценные рамы, на скульптуры Возрождения, на бронзовые тела и стеклянные сосуды, на переливчатые вазы, роскошно изданные книги, портреты художников, музыкантов, философов, артистов, поэтов. Плотно запахивая обеими руками плащ, он резким, порывистым движением поворачивал окутанную капюшоном голову от предмета к предмету, и глаза его под темными, кустившимися у переносицы бровями ненадолго, с каким-то озадаченным, тупым, высокомерно-изумленным выражением останавливались на каждом из них. Так он дошел до первого окна — того, где стояла картина, привлекавшая всеобщее внимание, — и, поглядев через плечи столпившихся людей, пробрался наконец вперед, к самой витрине.

Большая, выдержанная в красновато-коричневых тонах фотография, в подобранной с изысканным вкусом раме под темное золото, стояла на мольберте посередине окна. То было изображение мадонны, задуманное и выполненное в современном духе, свободном от всякой условности. Весь облик полуобнаженной прекрасной богородицы дышал обаянием женственности. Под большими, страстными глазами залегли темные тени, полураскрытые губы едва заметно, загадочно улыбались. Тонкие пальцы как-то судорожно, нервно обвились вокруг ножки нагого младенца, благородно-хрупкого, написанного в духе примитива; лаская грудь матери, он в то же время искоса, умными глазами смотрел на зрителя.

Рядом с Иеронимусом стояли и обменивались впечатлениями о картине двое юношей, державших под мышкой книги, которые они либо только что взяли в государственной библиотеке, либо несли туда; люди, получившие гуманитарное образование, сведущие в искусстве и науках.

— Малыш недурно устроился, черт возьми! — сказал один из них.

— Да, он, видно, и сам понимает, что устроился всем на зависть, — ответил другой. — Опасная женщина!

— С ума можно сойти! Начинаешь сомневаться в догмате непорочного зачатия!

— Да, да! Вид у нее, я бы сказал, бывалый! Ты видел оригинал?

— Ну, разумеется! Я был совершенно потрясен. В красках она волнует еще сильнее, особенно хороши глаза.

— А ведь сходство очень большое.

— Какое сходство?

— Да разве ты не знаешь, что он писал мадонну со своей модисточки? Это почти что портрет, только здесь сгущен оттенок порочности. Сама девчонка проще.

— Надо надеяться! Жизнь была бы слишком утомительной, если бы встречалось много таких mater amata^[1].

— Картину приобрела пинакотека.

— Да неужто? Впрочем, они уж, наверно, знали, что делают. Фактура тела и одежды просто бесподобна.

— Да, чертовски талантливый парень!

— Ты его знаешь?

— Немного. Он, безусловно, сделает карьеру. Его уже два раза приглашали на обед к регенту. Они начали прощаться, продолжая болтать.

— Будешь сегодня вечером в театре? — спросил один из них другого. — Любительский кружок ставит «Мандрагору» Макиавелли!

— Браво! Вот, вероятно, будет занятно! Я собирался в кабаре художников, но, вероятно, в конце концов предпочту достойного Никколо. До свиданья!

Они распрощались, отошли от окна и повернули в разные стороны. Их сменили другие, в свою очередь принявшиеся внимательно разглядывать нашумевшую картину. Только Иеронимус все не двигался с места, он стоял, вытянув шею, и руки его судорожно сжимались, запахивая на груди плащ. Теперь --">