Гектор Хью Манро (Саки) - Паутина

знаменитость, жившая в окрестностях Тивертона; по прямой до Тивертона было не так уж и далеко, но для Марты это было почти иностранное государство. Потом были Нордкоты и Окленды и многие другие, чьи имена уже вылетели у неё из головы, но это всегда были либералы и тори, жёлтые и голубые. И они всегда ссорились и спорили о том, кто прав, а кто нет. Больше всего они ссорились относительно представительно выглядевшего пожилого сердитого джентльмена, чей портрет она видела на стенах. Впрочем, ей доводилось видеть его и на полу, с размазанным по его лицу гнилым яблоком, — на ферме политические предпочтения время от времени менялись. Сама Марта никогда не принимала ничьей стороны, — никто из «них» не сделал для фермы хорошего ни на грош. Таков был её решительный приговор, вынесенный со всем деревенским недоверием к окружающему миру.

Когда реакция полуиспуга-полулюбопытства отчасти прошла, Эмма Лэдбрак, к своему неприятному изумлению, поймала себя на другом чувстве, которое она испытывала к этой старухе. Она принадлежала к какой-то непонятной старой местной традиции, являлась неотъемлемой частью самой фермы, была, одновременно, трогательной и живописной, — но при этом по-своему страшной. Эмма приехала на ферму полная планов, ей хотелось воплотить в жизнь массу мелких улучшений и новшеств, что было, отчасти, результатом знакомства с новыми методами и способами хозяйствования, отчасти порождением её собственных идей и фантазий. Однако реформы на кухне, если даже предположить, что эту глуховатую старуху удалось бы уговорить их выслушать, были бы встречены короткой отповедью и презрительной усмешкой, — а ведь кухня несла ответственность и за молочной ферму, и за рыночную деятельность и вообще за добрую половину работ на ферме. Вооруженная новейшими сведениями по разделке птицы, Эмма могла лишь наблюдать за тем, как Марта готовила цыплят к продаже на рынке, следуя при этом той же методике, что и предыдущие без малого восемьдесят лет — только ножки и никаких грудок. И сотни предложений относительно более эффективной, облегчающей труд очистки и прочих полезных и здоровых вещей, которыми молодая женщина была готова поделиться и претворить в жизнь, застревали у неё в горле в присутствии этого болезненного, ворчливого, незаметного создания. И, помимо всего прочего, желанное окно, которому предназначалось быть весёлым и приятным оазисом на этой старой запущенной кухне, стояло заставленное и загромождённое всяким хламом, который Эмма при всей своей номинальной власти не решалась убрать; и везде здесь ощущалось присутствие какой-то защиты, напоминающей сплетённую человеком паутину. Марта явно знала, что делала. Было бы недостойно и низко желать укоротить эту отважную старую жизнь на жалкие несколько месяцев, однако дни шли за днями, и Эмма начала понимать, что желание, хоть и отвергнутое, никуда не исчезло, притаившись на задворках сознания.

Всю низость этого желания, равно как и угрызения совести, она особенно сильно ощутила в тот день, когда зашла в обычно оживлённую кухню и застала там неожиданную картину. Старая Марта ничего не делала. Корзина с зерном стояла на полу рядом с ней, а со стороны птичника доносился недовольный гомон его обитателей, протестующих против просроченного времени кормёжки. Однако Марта мешковато сидела, съёжившись, на подоконнике, и глядела наружу с таким выражением, словно её подслеповатые старые глаза видели там нечто совсем иное, чем заурядный осенний пейзаж…

Перевёл с англ. Андрей КУЗЬМЕНКОВ

--">