Фридеш Каринти - Извините, господин учитель...

которое не кажется таковым даже «первобытному человеку…»

Юморески и гротески Каринти принесли ему в Венгрии славу не меньшую, чем та, которую у себя на родине завоевал Чапек.

Часто критики характерными чертами таланта писателя, о котором они пишут, объявляют качества, присущие всем истинным и хорошим писателям. Труднее всего бывает определить, в чем своеобычность этого писателя, что свойственно ему одному. О Каринти можно сказать (и добавлю-легко сказать), что его отличают любовь к людям, глубокое проникновение в их психологию, что ему свойствен юмор.

Все это верно. Но то же самое можно было бы написать о многих других писателях, в том числе и ничуть не похожих на Фридьеша Каринти. Каковы же черты, придающие художническому облику Каринти неповторимость?

Одной из самых привлекательных черт его дарования мне кажется способность писателя все поверять, если можно так выразиться, взглядом из детства. «Встречи» с детством, с юностью происходят на страницах произведений Каринти то и дело, не в одном только рассказе «Встреча с молодым человеком». Всякий раз-это поверка ценности, значимости, подлинности достигнутого и происходящего в мире взрослых взглядом ребенка, подростка. Недаром во «Встрече с молодым человеком» рассказчик-писатель замечает, что взгляд юноши показался ему «глубже», чем его собственный. Взгляд из детства, живущего в нем во всех подробностях, — это, по-моему, для Каринти «нормальное зрение», которое он, писавший в условиях, уродующих человека, больше всего боялся утратить. Детство с его нормальным острым зрением и тоже нормальной (без кавычек) бурной фантазией живет в Каринти, о чем бы он ни писал, и, по-моему, именно в этом неповторимое своеобразие его вещей.

Повесть Ф. Каринти «Извините, господин учитель…» и рассказы, собранные в этой книге, я впервые прочел совсем незадолго до вас. Сначала я читал повесть «Извините, господин учитель…», часто смеясь и то про себя, то вслух отмечая: «До чего же точно! До чего правдиво!» Должно быть, и смеялся и восклицал я довольно громко, потому что мой сосед, семиклассник, книголюб, участник многих читательских конференций и, надо сказать, весьма опытный для своих лет оратор, прибежал ко мне узнать, что я читаю.

Я ответил, что читаю повесть о будапештском мальчике, о том, как он учился в гимназии в пору, когда существовала еще австро-венгерская империя, задолго до первой мировой войны, в самом начале нашего века…

И тут сосед задал мне интересный вопрос. Он иногда дома задает интересные вопросы. На читательских конференциях и встречах с авторами книг он обыкновенно держится очень солидно, даже надменно: ставит перед писателями задачи, подсказывает им темы. А потом, дома, спрашивает меня, например: «Откуда писатели всё берут — из жизни или из головы?» И я с радостью вижу, что он все-таки юный читатель, и стараюсь как можно яснее ответить на его непростые, хоть и наивные вопросы. Сейчас он спросил меня:

«Но вы же не учились в австро-венгерской гимназии в начале века? Откуда же вы можете знать, что повесть правдивая?»

В самом деле, откуда? Откуда нам известно, что написанное правдиво, если с нами никогда не происходило того, что с героями книги? Откуда это ощущение: «Как точно!..», если мы не были в той же обстановке, что они?.. И я снова — не в первый раз — задумался над этим свойством художественной правды.

К примеру, все мы ничуть не сомневаемся в том, что Чапаев был именно таким, каким изобразили его писатель Фурманов и артист Бабочкин. Проверить, таким ли был Чапаев, для нас невозможно, но это, кроме того, и не нужно. Потому что бывает ведь и не так, как в этом примере, а наоборот: тебе известно, что в жизни все было так, как написано в книге, — книга документальная, герои ее живы и подтверждают, что все описано верно, — а все-таки читаешь и не веришь. В чем же тут дело?

А в том, что правда искусства рождается лишь тогда, когда изображенное художником, писателем пережито им. Иногда то, что описано в книге, взято из жизни писателя, было с ним самим, а иногда, «это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем». Так или этак, но не иначе возникает правда искусства. Еще ни одному писателю не удалось создать художественное произведение о том, что его не взволновало, и вызвать у читателя ощущение достоверности.

Я бы сказал, что художественная правда не нуждается в проверке, потому что она не поддается подделке. Правда документа, факта может --">