Александр Иванович Куприн - На разъезде

прямо, без утайки, как своему… – она остановилась и, сконфузившись своего мгновенного порыва, не договорила слова «брату».

Шахова эта вспышка доверчивости и тронула, и ужасно обрадовала.

– Вот, вот, я об этом и хотел сказать, – торопливым шепотом заговорил он. – Ах, как хорошо, что вы так сразу меня поняли. Расскажите мне о себе побольше… только, чтобы вам самой это не было больно… Ведь как много мы с вами переговорили, а я до сих пор ничего о вашей жизни не знаю… Только не стыдитесь… И завтра не стыдитесь… Может быть, мы и разъедемся через четверть часа, и не встретимся никогда больше, но все-таки это будет хорошо.

– Да, да… Это – хорошо… И – правда? – как-то смело… ново… одним словом, хорошо! Да?

– Оригинально?

– Ах, нет. Не то, не то! Оригинально – это в романах, это придуманное… А здесь что-то свежее… Ничего такого больше не повторится, я знаю… И всегда будешь вспоминать. Правда?

– Да. А вам никогда не приходила в голову мысль, что самые щекотливые вещи легче всего поверять…

– Тому, с кем только что встретишься?

– Да, да… Потому что с близким знакомым уже есть свои прежние отношения. Так по ним все и будет мериться… Но мы с вами отклоняемся. Пожалуй, и не дойдем до того, о чем стали говорить. Рассказывайте же о себе.

– Хорошо… Но я затрудняюсь только начать… И кроме того, я боюсь, чтобы не вышло по-книжному.

– Ничего, ничего. Рассказывайте, как знаете. Ну, начинайте хоть с детства. Где учились? Как учились? Какие были подруги? Какие планы строили? Как шалили?

В это время поезд с оглушительным грохотом промчался по мосту. Мимо окон быстро замелькали белые железные полосы мостового переплета. Когда грохот сменился прежним однообразным шумом, Яворский вдруг сразу перестал храпеть, перевернулся, поправил под головой подушку и что-то произнес. Шахову послышалось не то «черт побери», не то «спать только мешают!». Любовь Ивановна и Шахов замолчали и с возбужденно-нетерпеливым ожиданием глядели на спину Яворского. В этом молчании оба чувствовали что-то неловкое и в то же время сближающее.

– Ну, говорите, говорите, – шепнул наконец Шахов, убедившись, что Яворский опять заснул.

Она рассказывала сначала неуверенно, запинаясь и прибегая к искусственным оборотам. Шахов должен был ей помогать наводящими вопросами. Но постепенно она увлеклась своими воспоминаниями. Она сама не замечала, как ее душа, до сих пор лишенная ласки и внимания, точно комнатный цветок – солнца, радостно распускалась теперь навстречу теплым лучам его участия к ней. Язык у нее был своеобразно-меткий, порой с наивными институтскими оборотами.

Любовь Ивановна не помнила ни отца, ни матери. Троюродной тетке как-то удалось поместить ее в институт. Время учения было для нее единственным светлым временем в жизни. Несчастье ждало ее в последнем классе. Та же тетка, совсем забывшая Любу в институте, однажды взяла ее в отпуск и познакомила с надворным советником Александром Андреевичем Яворским. С тех пор надворный советник аккуратно каждое воскресенье под именем дяди появлялся в приемной зале института с пирожками от Филиппова и конфетами от Транже. Любовь Ивановна, беспечно смеясь вместе с подругами над дядей, так же беспечно поедала дядины конфеты, не придавая им особенно глубокого смысла.

Бедная институтка, конечно, не могла и подозревать, что Александр Андреевич давно уже взвесил и рассчитал свои на нее виды. В минуту откровенности, сладострастно подмигивая глазком, он уже не раз говорил друзьям о невесте.

«Дураки только, – говорил он, – женятся рано и черт знает на ком. Вот я, например. Женюсь, слава богу, в чинах и при капитальце-с. Да и невеста-то у меня будет прямо из гнездышка… еще тепленькая-с… Из такой что хочешь, то и лепишь. Все равно как воск».

– Да и наивная я уж очень была в то время, – рассказывала Любовь Ивановна. – Когда он был женихом, мне, пожалуй, и нравилось. Букеты… брошки… брильянты… приданое… тонкое белье… Только когда к венцу повезли, я тут все и поняла. Плакала я, упрашивала тетку расстроить брак, руки у нее целовала… не помогло… А Александр Андреевич нашел даже, что слезы ко мне идут. С тех пор я так и живу, как видите, четыре года…

– Детей у вас, конечно, нет? – спросил Шахов.

– Нет. Ах, если бы были! Все-таки я знала бы, для чего вся эта бессмыслица творится. К ним бы привязалась. А теперь у меня, кроме книг, и утешения никакого нет…

Она среди разговора не заметила, как --">