Антон Хансен Таммсааре - Оттенки

ходить по снегу, ноги не промокнут, — говорит она наконец.

— Возьми, — охотно отзывается старик, услышав, что старуха собирается идти сама.

— Где они у тебя?

— На ногах, — тотчас отвечает старик.

— Да как же я их достану, если они у тебя на ногах? Стяни и брось вниз!

Куда там, дожидайся. Какая нужда старику стягивать их с ног?

Старуха превосходно понимает это, но все же стоит и ждет, — разумеется, понапрасну.

— Лень даже сапоги с ног стащить, эх, бить тебя некому! — ворчит старуха и лезет наверх по лесенке.

Но вы, может быть, думаете, что она сердится? Ничуть. Все это для нее настолько привычно, что о какой-либо досаде не может быть и речи.

— Где тут твои ноги? Протяни-ка их сюда.

Старик громыхает своими большими сапогами по печке.

— Ну, конечно, стаскивай ему сапоги с ног, будто он дитя малое, а ведь сам — что твой бык. Хоть бы ты не ленился их чистить, все равно другого не делаешь, а то они у тебя вымазаны бог знает чем.

Старуха ворчит и стаскивает с Матса сапоги. По правде сказать, их тащить не надо: сапоги настолько велики, что, если бы Матс, забывшись, невзначай свесил ноги с печки, сапоги шлепнулись бы на глиняный пол.

— Держи ноги прямо, чтоб я могла стащить. Ишь лодырь, даже пальцем не шевельнет.

Вскоре рыжие сапоги Матса оказываются у старухи на ногах, и она, шаркая, выходит за дверь. Переступая через высокий порог, она придерживает голенища рукой, иначе можно остаться без сапог.

Матс молча лежит на печке, сберегая драгоценное время, пока дым, поднимающийся из-под котла с супом, не заставляет его закашляться. Только тогда он слезает вниз, ворча, что ему нигде не дают покоя.

*

Летом Матс становится совсем другим человеком, и, только приглядевшись к нему повнимательнее, видишь, что Матс так и остался Матсом.

Он подымается по утрам с восходом солнца и тихонько обходит лачугу. Он смотрит, как старуха отправляется доить корову, неся ведро с соленым пойлом. Сделав несколько шагов, он останавливается на углу лачуги и закуривает трубку, долго возясь и постукивая, потому что высечь из огнива огонь — большое искусство. Потом он слушает пение малых птиц, кукованье кукушки, курлыканье журавлей. Весной никто раньше Матса не заметит ласточку или трясогузку, не услышит кукованье кукушки и курлыканье журавля. Если кто-нибудь при нем начинает хвалиться, что вчера его обманула кукушка, то Матс, делая хитрое лицо, отвечает тотчас, — конечно, по его собственному мнению, тотчас:

— Эге, я ее слыхал еще в прошлую субботу, но меня ей не обмануть!

И Матс заботится о том, чтобы ни одна птица не могла его обмануть; для этого он каждое утро, перед тем как выйти на двор, кладет в рот кусок хлеба. Если хлеба нет, он набивает трубку и закуривает; насчет трубки он всегда говорит, что с нею как-то храбрее себя чувствуешь, выходя из дому. Трясогузку Матс каждую весну замечает впервые на льняном поле, по крайней мере, так он рассказывает другим. Да и как он мог бы ее увидеть где-нибудь в другом месте, ведь тогда лен не стал бы у него хорошо расти. А у Матса хорошо растет лен, потому что ему вообще везет. И он хвастается своей удачей всем и каждому. Иногда, может, и злит такое хвастовство, но какое до того дело Матсу.

— Конечно, вы завидуете чужому счастью, но что вы тут можете поделать? — говорит он и опять ожидает подходящего случая, чтобы прихвастнуть своей удачей.

Но, разумеется, удача не приходит к Матсу сама собой, Матс постоянно должен быть начеку. Он ни одной работы не начинает как попало, а всегда только в определенный день и час. Дерево для своей лодки он срубил в страстную пятницу утром до восхода солнца, дно лодки он вставил в первый день троицы на рассвете. Так же придерживался он разных примет и особых приемов, когда мастерил чучело тетерева для приманки или ладил рыболовные снасти и даже когда чистил ружье или делал первый выстрел. А для того, чтобы ружье било без промаха, Матс однажды загнал в него живую змею и выстрелил в небо, но когда и где это произошло — это знает только он один. Зато теперь ружье отличное, и горе тому зверю или птице, в которых он попадет перелитой в пулю свинцовой пуговицей, — это знают все, особенно с прошлой весны, когда Матс в троицын день подстрелил утром дикого гуся.

А сейчас Матс все стоит да стоит, словно раздумывает совсем еще по-зимнему. Наконец он опирается грудью о забор и, посасывая трубку, посматривает в сторону --">