Егор Уланов - Доступ

воинственно-строгий музей.

– Прошу, полотно в третьей секции.

Они прошли медленным шагом абсолютно стерильное помещение и попали во второе такое же по размеру. В воздухе не было ни пылинки. Мрамор повсюду идеален и холодно чист. Цоканья шагов раздавались в длинном прямоугольнике, напоминающем некий коридор, в коих часто рисую свет в конце. Но света здесь везде было много от новейшей системы ламп, будто прямиком из Лувра.

И проходя в третью секцию Музин своим профессионально-зорким взглядом мог видеть все картины, и даже читать самые мелкие буквы на подписных табличках.

Он видел классиков и тех, кого вовсе не знал. Видел много собратьев: Бахтеев, Кувигин, даже Гусь этот здесь. Вон в первой прошли Заморева, он сейчас мигрировал говорят. А то был Заступов, бездарность! Надо же, Костров… хороша, и даже не думал, что настолько удалась. Костров спился и погиб… жаль, думал художник. А этот с собой… да не будем о таком.

Будто множество старых знакомых повстречал он, и был этому и рад, и не рад. Но вот они прошли вторую секцию, и что-то дрогнуло под ложечкой. Неужели? Она.

Подошёл не трагично, не смущаясь, на месте не остался. Буднично прогулялся поближе, взглянул под углом.

Немец учтиво произнёс: – Есть два часа. Большего было нельзя. Я буду при вас, но не беспокойтесь, снимайте копии, творите, и ещё кое-что. – достал он кипу бумаг из-за пазухи как-то ловко, что они даже были не мятые. – Формальности, – заулыбался дворецкий и подал Музину отказ от претензий, с формой доступа, составленной видимо наспех, так как ошиблись в отчестве. Но художник даже не заметил. Расчеркнул и кинулся ей на встречу. Той, что давно его ждёт. Побежал, как бегут влюблённые на Ленинградском вокзале. Но конечно нет. Прошелся скорее стыдливо, ухмыльнулся как постаревший любовник, мол сколько же у нас с тобой было да сколько после прошло.

И в широко раскрытых глазах замерло изображение.

Сначала у Музина появилась стойкая мечта схватить картину, побежать от охранников и этого клетчатого, и почему-то непременно быть застреленным. Это казалось поэтичным. Вот бы ещё полотно называлось как-нибудь величественно, например, «душа». Вроде продал душу, а потом вернул. Или «искусство» – тоже неплохо. Но картина называлась «картина 22», модно было тогда выбирать странные названия. Да, впрочем, а когда не модно?

И Борис только горько вздохнул, глядя на белоснежную стену, контрастирующую с красками, но не делающую их ни лучше, ни ярче.

Треногу расставил. Только начал, как кисточки покатились по полу. Эхо от мраморного пола оглушительно врезалось.

– А вода, извините, есть? – вспомнил нечаянно Музин, дребезжа и конфузясь.

– Конечно, Борис Петрович, только тут не легко достать… не положено, как во всякой уважаемой галереи, – и из-за пазухи немца явилась целая бутылка воды, до того опять же себя не выдававшая и пиджак не оттопыривавшая.

Вдохнул наш Музин. Начал было копировать. Замер. И стоит. Не смотрит никуда. Пенсне снял, убрал в футлярчик. Потёр переносицу и пошёл что-то по-новому. Так мол и так. Замер. Скинул пиджак; на пол бросил без усилия, рядом, да пошёл как-то быстро. Проход туда-сюда, как на подиуме. И что-то щекочет. Пошёл. Пошёл по холсту мазать. Десять минут. Двадцать. Тридцать.

Сначала было душно. Потом нестерпимо жарко. В конце холодно, как в пасти айсберга.

И свет вензеля выплетал. То так ляжет, то сяк. Сотни ламп, лучшие установки, а всегда разный. Вот настала вовсе тьма египетская. Куда смотреть? А сказал себе ярче, стало.

Немец ушел в соседнюю залу и не подглядывал. Знал, что интимный момент. Что взгляд нервирует. Что в нём душу похищают. Так что присел на пуфик и замер.

А Музин весь в поту опять замер. Холст копии был не закончен, но что-то важнее сейчас делалось. Без мысли, без формы, без того, что можно вычитать в книге или туда же вписать.

Мгновенно пот художника растаял в воздухе, как роса. Он стоял и свежий, и не уставший вовсе. А всё-таки, может и порисовать немного, для себя, решил Борис. Так, без усилий. Ничего не ждать. И воспоминания неслись перед ним, и выставки прошлого. Как его клеила одна жена бизнесмена, и как он хамил официанту на Тверской. Первый гонорар. Потом главный гонорар! Хвальба сусветная. Друзей россыпь. Веселье, а дальше вниз. Заветная история.

«К чёрту бы это!» – решил Борис. Остановил взгляд по центру картины своей, и что там было уже не ведал. И сердцу своему настежь раскрылся. И видел он слово, как пробу пера. И чьё --">