Victor G. Konjaria - Circa semitas angustas

– “Wir freuen uns immer auf dich!”– сказала Ирене искренности свойственной, спокойной простотой.

Была уже поздняя ночь. Ганс-Ульрих встал, поцеловав щечку сестры, пожал руку Хулио и не спеша пешком спустился вниз, в свои отель. Над морем уже можно было заметить бледное очертание неба…

Эпилог

Всю дорогу домой Ганс-Ульрих привыкал в себе к новому состоянию, похожую на молчаливую пустоту после мощного сотрясения…он чувствовал отчужденность от ранее знакомого пейзажа, улиц и домов, которые раньше воспринимались как знамения своего, родного…он чувствовал себя чужим к себе, который окончательно потерял возможность ощущения прежнего уюта и который не сможет принудить себя к привыканию… Он понимал, что все ранее незыблемое в нем разрушено, ибо оно больше не имеет смысла…и он как-то неохотно признавался себе, что стоит на руинах себя, перед порогом чего-то ранее неизведанного…параллельно с этими переживаниями, где-то из глубины души звучали машинально повторяющийся слова: “ сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!”.

Тарантул Ий

“Подняв глаза, увидел он у дороги что-то похожее с виду на человека, но едва ли то был человек, – нечто неописуемое и невыразимое. И тотчас охватил его сильный стыд оттого, что пришлось ему увидеть подобное своими глазами “.

Шаг путника, по дороге идущего, неминуемо нарвется на тарантула. На дороге ли, возле дороги, а может и как сопутствующего. При соприкосновении зашевелится тарантул и зловеще засверкает треугольная метка на его черной спине. На первых порах скрывает он свои токсины, в густой жаре гноящие под его спиной. По мере сближения проявляется и ядовитость. В следствии укусов возникают язвы в душе, так как его яд смесь зависти и мщения. Неустанно разглагольствует он о равенстве, так как перед собой всегда ниже всех ставить себя. Как раз это обстоятельство является предлогом его неустанной суеты по поводу равноправия. О, как меняется тарантул во время эмоциональной восторженности! В припадках экзальтации он воображает себя над всеми, выше всех стоящим. В таких эпизодах лучше держаться подальше от него, так как в них он особенно зол, ядовит и беспощаден. Как и всякая экстазма и такие эпизоды исключительно скоротечны, но следы свои они оставляют. В экзальтации выявленного, маниакального самолюбования тарантул прикрывает видимостью смирения, преднамеренно выставленного на всеобщее обозрение. И в этой позе фальшивого смирения, кроется болезненное любование собою и неутолимая жажда мщения. Самолюбование сопряженное с осуждением всех и каждого, предъявляет вину всему сущему, как бы неспособному вникнуть в глубинное сокровенное тарантулевои души. Поэтому “я призываю вас, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать! Это люди дурной породы: в лицах их видны палач и ищейка!”.

Ий

Говорили в древности на степи, что никто не волен одолеть рок свои. В его темной власти путь каждого здесь-рожденного, то, как сложится жизнь его, будет протекать она в доброй безмятежности или наполнится горями горькими. Ий был рождён на степи сего сказка. С рождения была заметна на его бархатной, тарантулевои спине треугольная метка с глазом, как свидетельство его жадной многоядности.

Ведали на свет произведшие его, что не всегда многоядность мог принести ему добро. Для предсказания судьбы тарантулевои обратились они к степному оракулу. Посреди голой степи лежит пойменный камень, временами с соседнего болота восходит на камень жаба. К нему степные обитатели ходят за предсказаниями. И в сей раз не заставив долго ждать, о судьбе проквакала жаба, что будет жить тарантул долго, даже безмятежно, если не ужалит себе сам.

Коротка жало тарантулевое, а тело-большое… не достать ему себя-подумали произведшие, посмеялись над словами прорицательницы, а потом и позабыли про них.

Со временем взрослел Ии как телом, так и ядовитостью. Он был жильцом узкого пространства, где привык к безусловно-доброжелательному себе отношению. Лишь в такой среде он чувствовал себя уютно, но собственная природа влекло его на разрушение даже этого пространства.