Ахияр Хасанович Хакимов - Плач домбры

родниковой струей пробиваются в его домбре, звенят в ее струнах и тянут за собою слова, и рождаются песни.

Как полюбились вчера на празднике друзьям-ровесникам его песни — и протяжные, и быстрые, озорные!

Кто знает, может, и он станет известным йырау^[5] и слава его догонит славу знаменитого усергеневского певца и сказителя Йылкыбая. Он еще и собственные кубаиры будет сочинять.

Хабрау, растерянный, ехал чуть позади отца. Мерно покачивался он под легкую рысь коня, — а мысли его метались…

Повернул бы коня да помчался домой — отца стыдно. «Через три месяца семнадцать тебе исполнится…» Сказал так отец, и Хабрау сразу почувствовал себя взрослым. Выдержка нужна, солидность.

Словно услышав мысли сына, Кылыс-кашка придержал коня.

— В юрте Богары человек гостит. Очень, говорят, ученый мулла. Из Орды, правда, но худого от него пока не видели. Не то что другие муллы — те на каждом шагу криком заходятся: безбожники, дескать, эти башкиры, язычники. Он же говорит, что люди в мусульманство своей охотой, своим чередом переходить должны. И против, значит, всяких угроз и запугиваний.

— Ты чего это муллу принялся расхваливать? — Хабрау поднял удивленный взгляд на отца.

— Ладно, ладно… не рвись, не торопись. Покуда от пего мы только пользу видим. В прошлый раз, как встретились, он все говорил: «Эх, Кылыс-батыр, мир-то этими степями да Уральскими горами не кончается. Есть на свете и большие города, где собраны знания всей земли, мудрость и ремесла. Слышал, сын у тебя сметливый. Учиться бы надо ему. Выучится и станет светочем науки, своим знанием будет освещать эти степи». И Богара его слова подхватил. Если, говорит, вышли бы из наших кочевий ученые люди, у всего народа глаза бы раскрылись.

— Подожди-ка, отец. Я-то при чем? Они там говорили, я здесь сижу. Ты же сам слушал мои песни, задорил все: «Быть тебе сэсэном!»

— И сейчас то же самое скажу, — перебил сына Кылыс-батыр. — Всю дорогу о том твержу. У ученого человека и язык другой. Короче — решили отправить тебя на учение, в город Сыгнак. Не думай, я это не впопыхах надумал. Решился не сразу. У меня тоже лишнего сына нет.

— Где же он, этот Сыгнак?

От дрогнувшего голоса сына Кылыс смутился.

— Далеко, говорят. — Он прокашлялся. — Верблюжий караван два месяца идет. Да ты не робей. На этой лошади, с полным куржином и тронешься.

В белой юрте Богары было застолье. Сам хозяин и пятеро гостей.

Хабрау знал их — все свои, люди почтенные, отцы рода. А тот, в белоснежной чалме, меднолицый, с рыжеватыми усами и бородой, не иначе как тот самый мулла, о котором говорил отец.

— Очень хорошо, очень кстати, кашка, что привел сына, — зачиная беседу, сказал Богара Кылысу. — Оказывается, караван, что на том берегу Янка встал на отдых, с рассветом уходит.

У Хабрау сердце замерло. Выходит, и домой съездить не успеет, с матерью не попрощается? И, даже в лучистые ее глаза не взглянув, отправится в дальнее странствие?

— Караванбаши мой верный друг, чистой души-человек. Даст бог, от бурь и напастей спасет, живым-здоровым довезет Хабрау до назначенного места, — улыбнулся мулла. Вынул из-за пазухи свиток. — Эта бумага, Хабрау, мое послание настоятелю и учителю самого большого, самого славного медресе в Сыгнаке. Клянусь верой, если скажешь, что послал тебя Абубакир-мулла, с распростертыми объятиями тебя примет.

— Так ведь… Как же я, отцы, в такое лихое время доберусь до этого Сыгнака? Никто и слыхом о нем не слыхивал и в глаза его не видел… Только за Янк перейдешь, как ногаи словят! — Хабрау покраснел от собственной смелости — заговорить при стариках! — и взгляд его перебежал с отца на Богару и обратно.

— Пусть это тебя не тревожит, — сказал мулла и положил рядом с лежавшим на кошме письмом медную пайцзу^[6]. — Если в пути встретится ханское войско, во время досмотра покажешь вот эту пайцзу. И что еще хочу сказать, Хабрау. Говорят, в книжной речи ты малость разумен. А в медресе еще и письму выучишься, от плодов мудрости великих умов вкусишь. Сам видишь, земля ваша коснеет в невежестве, от наук и

--">