Валерий Александрович Залотуха - Последний коммунист

был, до пяти раз, бывало, тебе читал, все еще и еще, а я читал и не понимал и потом никак понять не мог: чем же простое лучше золотого? Не мог понять, про что она... Или про кого... Теперь понял - про меня. - Печенкин смущенно улыбнулся. - Ко-ко-ко... Снесу я вам яичко, не золотое, а простое... И не содрогнется... Не содрогнется! Не такое видела... Ну, вставай, сынок, вставай.

Владимир Иванович поднялся, глянул по сторонам, посмотрел на кровать, улыбнулся и хлопнул сына по плечу... Ильи там не было... Были одеяло и подушка, уложенные в форме человеческого тела, укрытые дедушкиным шелковым флагом. Владимир Иванович наклонился. Поблескивали золотом серп и молот. Печенкин смотрел перед собой внимательно и тупо, как бык при виде красной тряпки, наливаясь кровью и яростью.

- Россия... Революция... Революция... Россия, - зашептал Владимир Иванович, пытаясь себя удержать, но это не удавалось, он уже не справлялся с собой. - Россия! Революция! - закричал он, словно жалуясь на свою страшную, невыносимую смертельную боль, сунул руку под пиджак, выковырнул из-под него "беретту" и всадил в алый шелк флага и золото серпа и молота сплошную длинную очередь, дырявя ткань замысловатым абстрактным узором, наполняя окружающее пространство сизым дымом, пылью и вонью горелой ваты. И тут же сделалось темно, и Печенкин инстинктивно обхватил руками голову и испуганно присел... Голуби - их много здесь оказалось, - громко хлопая крыльями, ошалело метались в замкнутом пространстве чердака, пока не наткнулись на открытое окно... Сразу все стихло. Владимир Иванович подбежал к окну удостовериться, точно ли это были голуби, но их уже и след простыл...

Внизу бежали к "Октябрю" люди, и первым - рыжий с черной автоматической винтовкой. Владимир Иванович успокаивающе поднял руку и крикнул:

- Все в порядке! Это я так.

Люди остановились, глядя вопросительно, ожидая приказаний.

- Слышишь, Женьк, ты там Илью нигде не видел? - озабоченно спросил Печенкин.

Рыжий мотнул отрицательно головой и задал тот же вопрос стоящим рядом. Они тоже не видели Илью.

- Ну, ладно, - махнул рукой Владимир Иванович, повернулся и глянул на кровать.

Флаг сполз...

Флаг сполз почти до самого пола...

Флаг сполз почти до самого пола, осталась только узкая полоска...

Печенкин обернулся, испуганно посмотрел в окно. Люди уходили, разговаривая меж собой...

Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и чтобы увидеть, что там, надо было сильно наклониться...

Это было просто - наклониться, так просто, что Печенкину даже смешно стало от такой простоты, и он хохотнул и стал наклоняться, сначала быстро, потом медленно, и остановился на полпути...

Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и чтобы увидеть, что там, надо было опуститься на колени. Это было еще проще, чем наклониться, опуститься на колени, но колени почему-то не гнулись. И Владимир Иванович понял, что никогда в жизни не сможет заглянуть под кровать.

Силы оставили Печенкина, окончательно оставили, и, чтобы не рухнуть здесь же, он успел сделать пару шагов и упал на кровать. Железная сетка страшно заскрипела под ним, загудела ржавыми волнами и долго успокаивалась. Потом все стихло.

Владимир Иванович попытался улыбнуться, но это ему не удалось. Хотел что-то сказать, но тоже не получилось. И тогда он опустил руку, как это иногда делают, когда едут в поезде в одном купе двое: один на верхней полке, другой на нижней, и тот, кто лежит на верхней, опускает руку, а тот, кто лежит на нижней, своей рукой дотрагивается до нее.

Никто не дотронулся.

Владимир Иванович вспомнил вдруг мучивший его все последнее время вопрос, спросил:

- Какое сегодня число, не знаешь? - И, не дожидаясь ответа, подытожил: Никто не знает... Но вот что интересно! - воскликнул он. - Раньше думалось: будут людям хорошо платить, будут хорошо работать... Ни фига!

Никто эту мысль не оспорил и никто не поддержал.

- Мы не белые, мы не красные, мы придонские! - выкрикнул Печенкин, подгибая под себя ноги и втягивая голову в плечи, а руки его при этом тянули на себя алый стяг.

- Работать... это... дело... мешает... - проговорил он, с трудом выдавливая из себя последние слова, с головой заворачиваясь в красное, прячась там от всех, окукливаясь.

За окном серело - то ли утро было, то ли вечер...

То ли весна стояла, то ли осень...

То ли жизнь, то ли уже не жизнь.

--">