Дилан Томас - Рассказы

Гермионин дом, и на нас, и на спрятанный, обеззвученный город, где и сейчас еще в гавани «Мальборо» подводное пианино вызвякивало «Типперери» и веселые хнойные женщины повизгивали в свой портвейн.

Гермион с Хетти ужинали. Двое утопленных мальчиков с завистью на них смотрели.

Полей кетчупом-то картошечку, — шепнул Лесли; и ей-богу, она полила.

Неужели так ничего нигде и не происходит? — сказал я. — Во всем мире? По-моему, «Всемирные новости» — сплошная фальшивка. Никто никого не убивает. И нет больше никаких грехов, и любви, и смерти, жемчугов, разводов, и норковых шубок, и вообще, и никто не подсыпает мышьяк в какао…

Поставили бы для нас хоть музыку, что ли, — сказал Лесли. — И потанцевали бы… Не каждый вечер двое парней смотрят на них в окно. Ведь точно — не каждый!

По всему зыблющемуся городу неприкаянные, утопленные человечки, которым нечего тратить и некуда пойти, стоят в карауле под мокрыми окнами, и ничего не происходит.

У меня уже началось воспаление легких, — сказал Лесли.

Урчат огонь и киска, старинное время утиктакивает наши жизни. Хетти с Гермион убрали со стола и сперва молчали довольно долго, спокойные, надежно укрытые в своей освещенной коробке, а потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись.

Они тихо стоят на своей пристойной, урчащей кухне и друг на друга глядят.

Будет что-то интересное, — совсем неслышно шепнул я.

Сейчас начнется, — сказал Лесли.

Мы уже не замечали мерзкого хлещущего дождя.

Улыбки будто приклеены к лицам двух тихих, молчащих женщин.

Сейчас начнется.

И мы слышим, как Хетти говорит негромко, таинственно:

Принеси альбом, детка.

Гермион открывает шкаф и вытаскивает оттуда большой стылого цвета семейный альбом и кладет на середину стола. А потом они с Хетти садятся за стол, рядышком, и Гермион открывает альбом.

Это дядя Элиот, который умер в Портколе, у него спазм был, — сказала Хетти.

Они с любовью разглядывают дядю Элиота, но нам его не видно.

Это Марта-шерстяная-лавка, ты ее не помнишь, свихнулась на шерсти, вечно шерсть, шерсть, шерсть; велела — похороните ее в кофте вязаной, такой лиловой, но муж ни в какую. Он в Индии был. А тут твой дядя Морган, — сказала Хетти, из кидуэлльских Морганов, помнишь? — стоит на снегу.

Гермион переворачивает страницу.

А это Майфони, ни с того ни с сего, помню, тронулась. Когда кормила. А это твой двоюродный брат Джим, священником был, пока не дознались. А вот и наш Берил, — сказала Хетти.

Но все время она говорила так, будто повторяла урок: любимый урок, затверженный наизусть.

Мы поняли, что они с Гермион просто ждут.

И вот Гермион опять переворачивает страницу. И по таинственным их улыбкам нам ясно, что того-то они и ждали.

Моя сестра Катинка, — сказала Хетти.

Тетя Катинка, — сказала Гермион. Они склонились над фотографией.

Помнишь тот день в Эбериствич, Катинка? — тихо спросила Хетти. — Когда мы с хором ездили на прогулку?

На мне было новое белое платье, — сказал новый голос.

Лесли вцепился мне в руку.

И соломенная шляпа с птичками, — сказал ясный новый голос.

Губы у Гермион и у Хетти не шевелятся.

Я всегда любила птичек на шляпе. Только перья, конечно. Это было третьего августа, мне было двадцать три.

Двадцать три тебе исполнилось в октябре, Катинка, — сказала Хетти.

Да, верно, солнышко, — сказал тот голос. — Я же была Скорпион. И мы еще встретили на променаде Дугласа Пью, и он сказал: «Ты сегодня как королева, Катинка», он сказал, «Ты сегодня как королева», он сказал. Почему эти два мальчика заглядывают в окно?

Мы бежали по гравиевой дорожке за угол дома, потом по улице, через дугу Святого Августа. Дождь, грохоча, громил и топил город. Здесь мы остановились перевести дух. Потом пошли дальше сквозь дождь. На углу Виктории мы снова остановились.

Пока, старик, — сказал Лесли.

Пока, — сказал я.

И мы пошли каждый своей дорогой.

--">