Владимир Гомбожапович Митыпов - Геологическая поэма

паря, не знам, как оно в городе, а у нас в тайге спокон веку так: что нашел, то твое — белка там, аль кедрач, аль золотишко… Ну, томили меня сперва в кутузке, а опосля свезли надолго в края дальние, гиблые, под злой караул…

Старик все бубнил, бубнил, и бесконечная нить его рассказа все туже и туже обматывала голову Валентина, не давая ослабнуть мучительной боли.

— …Нашелси товарищ мне лихой… Спознал, что ведомы мне места золотые, да и говорит, бежим, мол… И третьего сомустил — парня здорового, глупого… Побегли мы, паря, и все тайгой, тайгой, с большой опаской… Ох, хлебнули лиха — ажник вспомнить страшно… И вот, паря, кады истощали, изнемогли в смертный конец, мы с молодым-та и говорим, что, мол, надо людей искать, каких ни есть, и поклониться им в ноги — наказывайте, как хошь, токо не дайте помереть голодной смертью. А старшой-та наш тута шибко осерчал, говорит, мол, таежному люду настрого велено убивать нашего брата, беглого, отрубать ему руки по край ладони да сдавать те отрубки начальству, и за это, мол, выдают им в награду куль муки. Так и застращал нас… А опосля тихонько говорит мне: думашь, зачем я сомустил с собой этого здорового дурака? Знал, сгодится он нам на мясо, кады крайность подойдет, — вот она и подошла… Ладно, сгодился нам дурак…

Картина, которую гнал сегодня пьяный киномеханик, становилась все более уродливой, и вот уже возникло нечто совсем уж жуткое, омерзительное, неотступно поясняемое гнусавым голосом старика, находившегося где-то тут же, совсем рядом, и в то же время — там, на экране. Стрекотал проектор, становилось все более душно, тесно, хотя никого с собой рядом Валентин не ощущал. Он был наедине со всем тем ужасом, что творился на замызганной простыне, пришпиленной к бревенчатой стене. Старик, только не совсем такой, как сейчас, а помоложе, и некто с серой мордой отощавшего волка вместо лица разделывали, рвали, жрали сырую человечину, и глаза их, глаза людоедов, сыто пьянели, опустошались, затягивались мутным сальцем.

— …Тока я-та, паря, не дурной, — тянул старик свой тошнотворный рассказ. — Сразу смекнул, что старшой и меня кончат, кады укажу ему золотишное местечко… Опередил я его, паря, — кады жилым-та духом мало-мало потянуло, враз сотворил ему карачун… Опосля, порубимши на куски, в костре пожег… А что не сгорело, то сложил утречком в евойные жа штаны и в малом болотце утопил… Кады споймали меня, первым делом давай пытать, где, мол, сотоварищи твои… Видать, чуяли что-тось… Токо где ихние следья-та? Нету их вовсе!.. Я тожно митькой прикинулси — не видал, мол, не знаем… Мы ить тожа не пальцем деланы… Ну, закатали меня, болезного, пострашней прежнего… Однако ничё, ничё, не пропали мы, не загинули… и золотишко свое, еще отцом указанное, крепко помнили и таперича явились, значит, за ним… А ты спи, милай, спи… не просыпайси — тайге, ей лишние людишки ни к чаму… Гляжу, ты, паря, из этих будешь… из геволухов, по одежке твоей смекаю, по манаткам. Стало быть, для тайги нашей матушки вовсе вредный человек. Глазастый да рукастый. Борони бог, еще сыщешь ненароком тое золотишко, родителем нашим нам дарованное… А можа… сыскали уж, ай? Не знашь?.. Не знашь… И я тож… Не могу, никак не могу сыскать тое место. Видать, лукавый мне глаза-то отводит. Погляжу: вроде бы тое самое место, ан не то, не то… Ох, грехи наши, борони бог!.. Ну, спи, геволух… Оно и бравенько так-та: уснул человек — и уснул… никто его не трогал… слава богу, сам помер, сам. Так властям и скажем…

И тут стало темно и тихо. Замолчал кинопроектор, погас экран — так бывало, когда внезапно глох движок, дававший тот мизер энергии, благодаря которой возникала жизнь на белом полотне…

«А вот нет же! Не возьмешь!» — слепяще полыхнуло вдруг в мозгу — совсем как тогда, еще на той давней студенческой практике, когда Валентин, пытаясь обойти поверху скальный прижим над кипящей рекой Хангарул в хребтах Хамар-Дабана, как-то совсем неожиданно для себя оказался в совершенно непроходимом месте — на отвесной стене; ни тогда, ни позже он так и не смог понять, как он туда попал — просто лез шаг за шагом, а потом наступил такой момент, когда не стало пути ни вверх, ни вниз, ни вперед, ни назад, а внизу была полусотметровая пропасть. Вот тогда-то, в порыве какого-то остервенения, взметнулись в голове эти слова: «Нет, выберусь!» — и впервые для него всерьез, по-настоящему началось то, что называется борьбой за жизнь… И вот опять эти слова, эта мысль, подобно --">