Дональд Майкл Томас - Вкушая Павлову

Как в случае с Эдипом, мы часто вынуждены помимо своего желания вновь возжигать свечу. Так произошло с моим первым сексуальным опытом. Одна молодая женщина, шапочная знакомая нашей семьи в Вене, воспламенила меня коварными ласками. Она принадлежала к тому типу женщин, которые любят опасность, и поэтому настояла, чтобы мы улеглись на самом въезде в парк. По ночам в парке с шумом раскатывали экипажи с проститутками и их клиентами; они могли появиться с двух сторон, но в обоих случаях из-за поворота, поэтому вы их замечали, когда они были уже практически над вами. Мы улеглись и занимались любовью, подвергая себя страшной опасности.

Так как все произошло неожиданно и у меня не было с собой презерватива, то мы подвергали себя опасности с обеих сторон и в другом смысле тоже: опасности подхватить болезнь (ведь мы были едва знакомы) и зачать ребенка, чего ни она, ни я никак не желали.

Было бы намного проще и естественней, если бы мы переместились куда-нибудь в кусты; но моя партнерша настояла на том, чтобы я зажег свою вторую свечу.

Третьей свечой была двойственность, обычно принимающая форму двух женщин, близких союзниц и соперниц. Мои ранние годы прошли под знаком Ребекки, бездетной и отвергнутой жены моего отца. Играя в полях, я часто замечал, как она подсматривает за мной. Она была поблизости при моем рождении и даже при моем зачатии; они с моей матерью частенько бывали вместе. Что думал по поводу этого странного союза отец, я могу только догадываться. Когда мы покинули Фрайберг, Ребекка последовала за нами. Не знаю, где именно она жила, но по прошествии нескольких лет я, сворачивая за угол по дороге в гимназию, нередко встречал горящие глаза Ребекки.

Я ненавидел Вену за то, что там у нас было несколько комнат, и потому я оказался дальше от леса.

Дни и ночи сливаются в единую боль, и лишь снадобья Шура чуть облегчают ее.

Мне снится, что у меня в гостях поэт, которого зовут Т. S. Eliot. Это несомненно детское воспоминание, уже не очень четкое: я на мгновение вижу отражение слова «toilets» в очках няни, когда мы едем из Лондона в Дувр, чтобы оттуда морем отправиться на континент. По словам матери, с нами во время этого путешествия носились как с писаной торбой. Помимо нашей служанки Марты, нас сопровождала и ее сестра Минна. И еще, как мне рассказывали, я был страшно огорчен тем, что из-за карантинных ограничений нам не позволили взять с собой Люн, нашу чау-чау.

По пути в Австрию мы провели ночь в Париже. Много лет я был уверен, что мы останавливались у дамы по имени Мари Бонапарт.^{5} Но, скорее всего, какой-нибудь рьяный любитель парижской истории просто упоминал в моем присутствии Марию-Антуанетту и Наполеона Бонапарта.

Рассказывать о моей жизни хронологически было бы слишком утомительно, поэтому я буду время от времени прерываться. «Время от времени» — выражение бессмысленное, ведь все время — это мгновение. Муха, усевшаяся на мой лоб и читающая мне из шестой книги «Энеиды», — это та же муха, что жужжит над головой Вергилия в Мантуе. Человек индивидуальнее, чем муха, — но не намного. Я знаю, например, что я — Мария Романова, она пробирается через сугробы в Зимнем дворце в Петербурге и обнаруживает, что золотые часы все так же тикают рядом с ее постелью. Я даже сон видел от лица Марии Романовой: мне снился кошмар, в котором меня вместе со всей семьей ведут в подвал на расстрел.

Есть поговорка: ребенок — отец взрослого; но, даже оглядываясь назад сквозь все эти неизмеримые дали, бесконечные эры, отделяющие меня нынешнего от меня тогдашнего, я не могу найти ничего, что я перенял у него, и не вижу между нами почти ничего общего. Хотя, впрочем, я и улыбаюсь его улыбкой, и плачу его слезами.

А моя обожаемая матушка? Неужели она и в самом деле когда-то существовала? Число лет без нее становится больше и больше; и все эти годы я вполне без нее обходился, порой бывал счастлив, а иногда и грустил по причинам совсем иным, чем ее уход в вечность.

А еще эти годы сократили возрастной разрыв между нами: теперь она мне скорей как сестра. Иногда ловлю себя на том, что мысленно обращаюсь к ней: «Анна!», как обратился бы брат или даже отец. Но когда мне помогают погрузиться в горячую ванну, у меня перехватывает дыхание и я зову ее: «Мама! Мама!»

И что уж совсем удивительно — иногда она возвращается и хлопочет надо мной, как в прежние времена.