Илья Николаевич Кочергин - Нечаянная радость. Рассказы

клок Диминых волос в воск, скатал из него шарик, размахнулся и бросил в речку. Мальки кинулись то ли к шарику, то ли прочь от него, воск пошел на дно, и все кончилось. Нужно было собираться и уходить, чтобы завершить обряд наверху, в церкви.

Дима продержался еще два дня, тоскуя, твердя молитвы и безвыходно сидя в доме. Как ему было велено, он отстоял службу в субботу, рассматривая иконы на стенах, причастился в воскресенье, но церковный кагор сделал свое дело. Дима опять закувыркался.

Когда выпал снег, Дима был еще в деревне, у него так и не вышло доехать до Москвы. Один раз, проснувшись в середине ночи на полу рядом с холодной печью, с трудом перебравшись на кровать, он попробовал вообразить себе трезвую жизнь. «Хорошо бы так, конечно, — думал он. — Но а вот как быть, если вдруг во Францию опять пригласят? Нельзя будет купить с женой бутылку вина и бежать бегом по улице в свою гостиницу, держась за руки, как будто обоим по двадцать лет?»

Другой раз, лежа опять в середине ночи и мучаясь бессонницей, переживая приступы холодного, потного ужаса, он смирялся. Была же жизнь, была? Да, была, но не удалась, пролетела. Винить некого. Ничего не поделаешь, сорок лет — тоже немало. Пожаловаться не на что, у других гораздо хуже жизни бывают. Просто не торкнуло. А сейчас уже и поздно, наверное. А дом не пропадет, он останется мальчику. И опять наступал страшный похмельный ужас, который заставлял по пятому разу обшаривать все углы в комнате, проверять все пустые бутылки, все места, где могла случайно остаться заначка. В Москву он попал только к Новому году.

На первое собрание Диму хотела отвести жена. У нее достало сил принарядиться, накраситься, ласково поговорить с мужем. Но Дима пошел сам — чего уж городить из этого целое представление. Усевшись в круг, он легко сказал трудные слова «Меня зовут Дима, я — алкоголик», никакого внутреннего сопротивления. Он легко принял необходимость ходить каждый день и отходить девяносто дней без перерыва.

Тяжелее было физически сначала — болела спина, которую он по пьянке где-то повредил. На шестой день, подходя к диспансеру, он поскользнулся и долго стоял на льду на коленях, сдерживая крик. Вот тут, в темноте арбатского переулка, он чуть не заплакал: назад нельзя, а вперед — сильно тяжело. Потом прохожие помогли подняться, и он потихоньку доковылял до группы.

Сколько людей собиралось! В какую группу ни приди — стульев не хватает. Одни бодренькие, другие говорить начинают и плачут. И многие говорят от чистого сердца. Это удивляло — обстановка какая-то клоунская, ненастоящая, а говорят о настоящем. Дима одно время тоже пробовал рассказывать о себе, но это у него не пошло. Как будто пытаешься копнуть землю, а там не земля, а скальный грунт. Лопата соскальзывает, слова не идут.

Один раз поразился Дима, когда перед совместной молитвой, обсуждая роль Бога в избавлении алкоголиков от зависимости, все сошлись вдруг на том, что они, так сказать, избранные. Многие стали подтверждать эту мысль, приводя примеры из своей жизни. Дима не мог в это поверить, так много избранных не бывает.

На девяносто первый или девяносто второй день Дима уже не пошел. Не нашел смысла. Нет, он не считал, что вылечился, — он теперь знал, что вылечиться невозможно. Не думал, что сможет продержаться на силе воли, это тоже невозможно — воли не осталось. Он просто не пил, уехал в деревню и начал красить фронтон дома. Потом покрасил туалет, бытовку и дровяник. Проконопатил стены. Посадил сирень, сосны, груши и яблони. Распланировал грядки и засадил их.

Первый год трезвости дается человеку почти даром. Даже тяги особой нет, это почти все говорили. А если это так, думал Дима, то лучше уж его потратить на что-то полезное. И дом, который отойдет мальчику, хотелось успеть хоть как-то обустроить, улучшить.

Вид из окна на траву и деревья больше не привлекал, дом стал немного чужим, Дима, наверное, проворонил его тем летом. А вот на улице было хорошо. Приятно было копаться в подсохшей черной земле, выдергивать какие-то корешки, втыкать пограничные колышки на грядке там, где должна была кончаться морковка и начинаться петрушка, а потом салат и фасоль.

Сажая картошку первый раз в жизни, он старательно закапывал руками каждый клубенек, нагибаясь над ним, и серебряный крестик, болтавшийся в вороте расстегнутой рубахи, совершал над душистой землей замысловатые движения, придавая занятию торжественность обряда. Стоял май — --">