Марио Пьюзо - Крестный Отец

разладилось, Джонни стало смешно. Эта раньше любой из них был бы счастлив, вздумай он позвонить в четыре утра. Теперь же Джонни Фонтейн только раздражал своим падением коллег по киномиру, еще недавно принимавших близко к сердцу его дела.

В очередной раз приложившись к бутылке, он услышал, что ключ повернулся в замке, но не стал отрываться от горлышка, пока жена не вошла в комнату и не оказалась перед ним — как всегда очаровательная, с ангельским личикам и глубокими фиалковыми глазами. Она казалась хрупкой, хотя фигурка была скульптурно точеной. На экране ее красота выглядела еще ослепительней. Ста миллионов мужчин во всех концах света готовы были платить только за то, чтобы полюбоваться ею в темноте кинозалов.

— Где ты шлялась? — спросил Джонни Фонтейн.

— По чужим постелям, — ответила жена.

Она решила, что он, как обычно, в стельку пьян, и просчиталась. Джонни одним прыжком перемахнул через столик и ухватил ее за ворот платья. Но близость этого поразительного лица и фиалковых глаз действовали безотказно, и Джонни смягчился. Поняв это, она насмешливо скривила губы — и вновь поторопилась: он немедленно занес кулак.

— Джонни, только не по лицу! — завизжала она. — Я же работаю!

Он ткнул ее кулаком в солнечное сплетение, и она рухнула на пол. Джонни навалился сверху, упиваясь ароматным дыханием, когда она, как рыба, широко раскрывала рот. Он стал осыпать тумаками ее руки и шелковистые бока, как когда-то, еще подростком, лупцевал малышей в «адской кухне» ньюйоркских трущоб: побольней, зато без видимых следов, вроде сломанного носа или выбитых зубов.

Впрочем, он бил ее все-таки не по-настоящему. Распростертая на полу так, что подол дорогого платья задрался выше пояса, она поддразнивала его, хихикая:

— Ну же, Джонни, давай! Иди ко мне, тебе ведь только этого и надо.

Джонни Фонтейн поднялся на ноги. Пришибить бы ее, но она неуязвима за броней своей красоты. Марго, освободившись, грациозно перекатилась на живот, легко вскочила и стала пританцовывать перед ним, по-детски кривляясь:

— И совсем не больно, и ни капли не больно… — потом сказала вдруг почти печально: — Придурок ты, Джонни. Наставил мне синяков, как мальчишка. Как был романтичным слюнтяем, так и остался. Думаешь, люди и правда занимаются тем, о чем ты пел в своих дурацких песенках, а в любви черта не смыслишь. Бедный Джонни, — она покачала головой.

— Пока, Джонни, бай-бай!

Ключ в замке ее спальни решительно щелкнул.

Джонни снова опустился на пол и спрятал лицо в ладони. Охватившее его отчаяние было тупым и немилосердным. Но не зря же он был вскормлен нью-йоркскими трущобами и джунглями Голливуда — в приливе решимости он ухватился за телефон и вызвал машину, чтобы ехать в аэропорт. Сейчас на свете только один человек мог спасти его, значит, нужно лететь в Нью-йорк, к этому единственному человеку, у которого достанет мудрости и силы и который по-прежнему любит его, Джонни. Нужно лететь к крестному, к дону Корлеоне.

Пекарь Назорини, румяный и пухлый, как итальянские булки его выпечки и как они же, припудренный мукой, разносил на все корки свою жену, великовозрастную дочь Катарину и работника Энцо, своего помощника. Энцо, переодевшийся уже в форму военнопленного, в нарукавной повязке с зелеными буквами ВП, стоял перед пекарем навытяжку, более всего беспокоясь, как бы не опоздать к вечерней поверке в губернское управление. Его, как и тысячи других пленных итальянцев, отпускали подрабатывать в наймах у американских хозяев, и он пребывал в постоянном страхе, что может лишиться этой милости. Поэтому семейная комедия, разыгравшаяся сейчас, могла иметь для него самые серьезные последствия.

— Значит, теперь, когда война окончена и не сегодня— завтра тебя должны выпнуть в твою вонючую Сицилию, ты решил осчастливить мою дочь подарочком? — свирепо рычал на помощника Назорини.

Низкорослый, но крепко сбитый Энцо прижимал руку к груди и отвечал чуть ли не со слезами на глазах, хотя и вполне здраво:

— Клянусь святой Девой, хозяин, я никогда не злоупотреблял вашей добротой. Я люблю вашу дочь и со всем уважением к вам готов просить ее руки, только не имею на это прав. Ведь если меня отправят домой в Италию, я никак не смогу жениться на Катарине.

Жена Назорини Филомена высказалась решительно.

Не трать слов понапрасну, — обратилась она к мужу. — Ясно, что Энцо надо оставить тут. Отправь-ка его пока к нашей --">