Мишель Фейбер - Близнецы Фаренгейт

выбившийся из ее прически локон светлых волос чуть вздрагивает, колеблемый дыханием.

Я откидываюсь на спинку стула, отхлебываю из кружки суп. Насчет вкуса его сказать ничего не могу, однако густая жидкость ласкает желудок, заполняя его пустоту. Интересно, что мне придется сделать, чтобы получить разрешение остаться в Прибежище, и у кого это разрешение следует испрашивать. Должен признаться, вести разговоры я, в общем-то, разучился. Я уже очень давно ни с кем не говорил, разве что мелочь выпрашивал у прохожих. Как, собственно, полагается заводить разговор? Следует сказать что-нибудь о погоде? Я поднимаю взгляд на окна — матовые, прорезанные почти под потолком. Из них исходит слабый жемчужный свет, однако я бы не взялся сказать, льет ли еще за ними дождь или проглянуло солнце.

Нянька, приведшая меня сюда, так и не вернулась — объяснить, что мне делать дальше. Может, попозже она приведет кого-то еще, тогда я у нее и спрошу. Однако женщины за стойкой уже наводят порядок, убирают еду. Похоже, у них имеются основания считать, что на сегодня я из новичков последний.

Я обнимаю кружку ладонями, держу ее у рта и снова оглядываю столовую. Шелест каких-то бесед до меня доносится, но для столь большого скопления людей ведется их здесь на удивление мало. В основном люди просто сидят, незряче уставясь в пространство, безмолвные и апатичные за своими черно-белыми текстами. Я пытаюсь вслушаться в один из разговоров, однако слов почти не улавливаю: я сижу слишком далеко от собеседников, а они то ли беззубы, то ли родом из Ньюкастла. Кэти Стоктон начинает храпеть.

Проходит минут двадцать и тут седоватый, лысеющий мужчина, приблизясь ко мне, опускается на ближайший стул. И протягивает поверх якобы мраморной столешницы руку для пожатия. Нужда во взаимных представлениях отсутствует. Его зовут Эрик Джеймс Суин, он бывший строитель, столкнувшийся с финансовыми затруднениями и в январе 1994-го сбежавший из своего дома в Броксберне, Уэст-Лотиан.

Пожимая на удивление слабую руку Суина, я гадаю, давно ли жена его сказала, что отдала бы почти все, лишь бы знать, что с ним все в порядке. И многое ли отдала бы она сейчас? Малышка-дочь, которую ей так отчаянно хотелось ему показать, теперь, наверное, уже балуется с сигаретами.

— Не беспокойтесь, — говорит он, — это все ерунда.

— Что именно? — спрашиваю я.

— То, что вам придется здесь делать.

— А что приходится делать вам?

— Работать, легкий физический труд. Сегодня-то нет: дождь слишком сильный. Но большую часть дней. Пустяк-дело.

Старухи за стойкой словно растаяли в воздухе, оставив меня в столовой со всеми этими чужаками.

— Кто тут распоряжается? — спрашиваю я у Эрика Джеймса Суина.

— Общество какое-то, — отвечает он с таким видом, точно делится со мной сведениями, добытыми за годы трудоемких исследований.

— Религиозное?

— Возможно, возможно. — Он ухмыляется. Один из его длинных зубов покоричневел и напоминает раскраской орех пекана. Подозреваю, что если бы мне удалось прочесть на его футболке нижние, укрытые столом строчки, там обнаружились бы проблемы похуже финансовых затруднений.

И это напоминает мне:

— Никто не должен знать, где я.

Эрик Джеймс Суин щурится, все еще улыбаясь, он несколько озадачен. Я пытаюсь объяснить все как можно понятнее:

— Те, кому принадлежит этот дом… Если они собираются… связаться, ну, вы понимаете… с…

На этом я останавливаюсь, надеясь, что до него все дойдет и без имен, которые я мог бы назвать, — хотя, конечно, имена отпечатаны на моей груди черным по белому.

Эрик Джеймс Суин хрипло фыркает.

— Никто вас больше никогда не увидит, — заверяет он. — Потому вы и здесь. Потому вас и впустили. Они тут видят, когда человек готов.

Он смотрит на меня, глаза его мерцают, лицо неподвижно. Я понимаю: разговор окончен, и пытаюсь сообразить, что мне следует сделать для формального его завершения.

— Спасибо, — говорю я.

Остаток дня я так и просиживаю в столовой, по временам вставая, чтобы размять ноги, а затем возвращаясь все на тот же стул. Никто ко мне не лезет. Какое блаженство, когда тебя не гонят, не говорят, что тебе здесь не место. Только этого я и жаждал всю жизнь, сколько себя помню.

Все прочие из находящихся в зале тоже остаются на одних и тех же, более-менее, местах, переваривая обед, дожидаясь ужина. Некоторые спят, свесив руки, так что пальцы их касаются пола. Другие --">