Владислав Владимирович Артемов - Антонов огонь

подите прочь! Казимир Бляхъ помилован!..

О рок, пресыщенный игрою с людьми! Даже для тебя случай, подобный этому, — редкая экзотическая штучка, краса и гордость коллекции, экспонат, который можно часто и подолгу рассматривать, любоваться им, показывать наиболее близким и доверенным знакомым, ибо это такой экспонат, который вовек не наскучит, а, напротив, будет все более возрастать в цене, именно в силу своей неповторимости и редкости!

«Вы свободны, господин хороший!» — с чувством пожимая ему руку и доброжелательно заглядывая в глаза, произнес дежурный. Весело погремел связкой ключей, выискивая нужный, затем отпер железную дверь и выпустил его наружу, на волю.

На самом деле никакой дежурный руку ему не пожимал и в глаза не заглядывал, это только показалось, примерещилось отпущенному на волю, захмелевшему от воздуха свободы узнику. На самом деле сказано было довольно мрачно и сквозь зубы: «Свободен, бандитская рожа!» После чего ударом кулака в плечо вышвырнут он был на улицу… Но какая, собственно, разница?..

Казимир Бляхъ глубоко вдохнул, набрал полную грудь резкого апрельского воздуха, и ноздри его затрепетали. Он рассмеялся, он прыснул от счастья и, не оглядываясь, быстро пошел в гору по узкой, мощенной булыжником мостовой.

Лысый дед в расстегнутом тулупе, щурясь на солнышке и весело поглядывая на Бляха хмельными глазками, хлопотал на противоположной стороне переулка возле тощей рыжей лошади со впалыми боками. Извозчик. Но зачем ему теперь извозчик? Так славно размять застоявшиеся ноги, прогуляться пешком по каменной брусчатке, то ускоряя, то блаженно замедляя шаг, а то и совсем остановиться и заглядеться в бездонную лужу.

Легкая рябь пролетела над бездной, ветерок тронул полу пиджака.

Казимир Бляхъ поднял голову и, сощурив глаза, залюбовался ярко-синим небом, в котором проплывали редкие белые облака……

Помилован! И это несмотря на то, что сказано было: «Обжалованию не подлежит!» Плешивый этот, гугнявый, самый вредный был из всей тройки… Вологодский. Откуда только они берутся, плодятся, лезут, вытесняют наших из органов… Это он приговор зачитывал. Он так и сказал, поглядел строго на Бляха и сказал: «Привести в исполнение до десятого мая… Обжалованию не подлежит!»

Ошибся, братец! Еще как подлежит…

Со стуком распахнулась наверху оконная рама, солнечный зайчик, отразившись в вымытом стекле, ударил его по глазам. Бляхъ остановился, скользнул взглядом по глиняным горшкам с геранями, выставленным рядами на подоконниках третьих этажей, зажмурился от удовольствия. Эти тридцать или сорок лет, а то и все шестьдесят (чекисты живут долго, если их не убивать), которые были неожиданно подарены ему, казались бесконечными, нескончаемыми. Они теперь были для него значительнее, громаднее, бездоннее, чем сама вечность, которая так неотвязно мучила его своим дурацким «окончательным объяснением» в сырой и мрачной камере.

Подождет вечность, потерпит. А теперь — жить! И никакого тебе «десятого мая»!

Чувствуя тепло ласкового солнышка на лице, Казимир Бляхъ поднимался по узкой улочке. Хмельная улыбка блуждала по его лицу. В ушах не стихала, а как-то неподвижно звучала праздничная фраза дежурного, где «бандитская рожа» превратилась уже как-то сама собою в «господина хорошего»: «Вы свободны, господин хороший!..» — и с каждым шагом, заглушая хрипловатый баритон дежурного, в музыку этих слов вступали все новые и новые инструменты, большей частью медные и духовые, и наконец запело уже нежной, ласковой флейтою…

Ах, Эмма, милая Эмма, ты и не догадываешься, кто к тебе идет…

Прелестная головка выглянула из окошка третьего этажа, просунувшись между тяжелыми керамическими цветочными горшками, и один из этих горшков очень-очень опасно сдвинулся с подоконника и навис над тротуаром, над тем местом, куда ровно через двадцать шагов ступит Казимир Бляхъ.

Да, да, да, любезный читатель! Именно так… Не кирпичом же, в самом-то деле!

И, к великому несчастью, ни легкомысленная горничная, сдвинувшая локтем этот роковой горшок на самый краешек, ни беспечный господин Бляхъ, залюбовавшийся этой самой хорошенькой горничной, не замечали приближающейся, а точнее — нависшей беды.

Казимир Бляхъ подмигнул веселой барышне.

Обжалованию не подлежит!

И вот ведь какое дело: некому, совершенно некому придержать Бляха за локоть, предупредить об опасности. Некому крикнуть сзади: «Казимир! Ты ли? Да --">