Сергей Анатольевич Носов - Полтора кролика (сборник)

– Итак, это приключилось со мной в Первомайске, – повторил Ростислав Борисович, после чего неторопливо допил из бокала шампанское и внимательно посмотрел на жену: Маргарита Макаровна безмятежно спала, равномерно заполняя собой внутренний объем кресла.

И он продолжил рассказ.

И завершил его примерно через двадцать минут.

И все эти двадцать минут Ростислав Борисович безраздельно владел вниманием аудитории.

Слушательницы, как потом они признавались, были немало удивлены, а некоторые смущены даже (во всяком случае, все как одна были глубоко тронуты) до странности доверительной, почти исповедальной интонацией Ростислава Борисовича, – все-таки от исполнителя «страшилок» никто не смел ожидать неподдельной взволнованности. Позже, когда эту поразительную историю будут пересказывать на всех этажах санатория, а на расчищенных от снега аллеях парка будут во время коллективных и попарных прогулок толковать о странной судьбе Ростислава Борисовича, все, кто слышал эту быль из его собственных уст, не пропустят ни единого случая, чтобы не вспомнить и не отметить повествовательную манеру Ростислава Борисовича, ее особенности: пылкость, доверительность, исповедальность. Правда, найдутся и скептики (в основном из числа узнавших содержание истории по блеклым некачественным пересказам); то, что вы приняли, скажут они, за пылкость, доверительность, исповедальность – наверняка лишь прием, обыкновенный отработанный трюк, рассчитанный на сиюминутный успех в женском обществе. Но кто же спорит с тем, что Ростислав Борисович, приступая к рассказу, хорошо понимал, перед кем и зачем выступает; если он и воображал себя создателем небольшого спектакля, то почему бы и нет? – из него бы мог получиться незаурядный актер.

Куда важнее, что, рассказывая, он, по общему впечатлению, сам хотел разобраться в чем-то, – вот что запомнится всем. В общем, история Ростислава Борисовича, станет местным фольклором и будет еще долго бытовать в среде отдыхающих не только этой смены, но и последующих смен – вплоть до апрельских, а может, и майских. Костя Соловьев, вспомнив свой опыт «пахоты» в районной газете, даже изложит эту историю письменно в виде будто бы художественного произведения, но, к сожалению, потерпит творческую неудачу. Во-первых, он, будучи человеком, слишком хорошо знакомым с реалиями Первомайска, сильно преувеличит значение своего авторского я, а во-вторых, как следствие – ошибется тоном. Действительно, передать на бумаге устный монолог Ростислава Борисовича очень трудно. Без некоторой литературной обработки здесь не обойтись. Если бы кто-нибудь из людей сведущих решился пересказать своими словами трепетный монолог Ростислава Борисовича, слегка его обработав в правильном направлении (например, сократив навязчивые апелляции к «милым дамам» и погасив несколько вспышек излишних эмоций), могло бы получиться типа того.

Типа этого.

– Извините за сравнение, друзья мои, но кто я был?… я был, как мотылек, летящий в огонь. Как мотылек!..

Представьте, ее звали Фаина. Никогда больше не встречал Фаин.

Началось все несколько раньше… месяца за три до Нового года.

Я не буду рассказывать, при каких обстоятельствах мы познакомились, хотя почему же? – это было в Глинске на железнодорожном вокзале, мне надо было в Москву, ей, как потом оказалось, в Первомайск, то есть по-сегодняшнему в Староскудельск. Мы в разные кассы стояли, моя очередь уже подходила, а ей еще было стоять и стоять. Она книгу читала. Она меня не видела, хотя я теперь сомневаюсь, кто кого первым заметил, я даже не уверен сегодня, что была она так на самом деле красива, как мне тогда показалось. Может, это я был первым примечен, выбран из толпы, – может, стал я жертвой какого-нибудь психологического жульничества вроде тех номеров, на которые способны цыганки. Кстати, в ней что-то такое было цыганское, и, прежде всего, конечно, глаза – черные, как не знаю что… как две дырочки в бездну. Но глаза я чуть позже увидел – когда вблизи. В общем, я на нее уставился, что мне по жизни, должен признаться, не свойственно – глазеть на женщин в толпе, но я уставился как ненормальный, да еще и развернулся против движения очереди, которой принадлежал, – смотрю, и одному удивляюсь: почему на нее другие не глядят? А ведь никто не глядел. Один я. Говорит ли это о чем-нибудь?… Вот, о том и речь.