Сергей Юрьевич Саканский - Человек-тело

девушки.

– Согреешься немного и пойдешь, – строго сказал я, вороша в шкафу разные ненужные одежды.

Вот, наконец… Это был мягкий голубой свитер, связанный когда-то моей женой, в те времена, когда трусы было не принято выставлять напоказ. Носить его я не хотел: многое изменилось в мире, и человек в голубом свитере выглядит теперь двусмысленно. Я и представить себе не мог, что буду расхаживать по квартире в этом голубом свитере, отражаться в зеркалах. Выбросить его не подымалась рука – это была одна из немногих вещей, оставшихся здесь от моей жены. Порой, открыв шкаф и увидев его, я утыкался носом в пушистую фактуру и пытался вызвать слезы. Нет, слезы из меня не шли.

– Вот, – сказал я. – Надень-ка этот голубой свитер. Считай его подарком. Очень хорошая пряжа, ручная работа. Не новый, но и почти не ношенный. Чистый, однажды стиранный. Тебе это будет вроде шерстяного платья.

Я протянул ей голубой свитер не глядя, боком – такая сцена хорошо бы смотрелась на театре. Краем глаза я видел, как девушка с готовностью нырнула в свитер, полностью в нем утонув, и эти маленькие, круглые груди с крупными сосками, которые я все же успел якобы невольно, но все же многократно рассмотреть, скрылись с моих старческих глаз.

– Сейчас приготовлю чего-нибудь горячего, – сказал я. – Кофе тебе или чай?

– Спасибо, – сказала девушка. – На ваше усмотрение.

Я повернулся и прошел на кухню. Мысль о том, что эта неизвестно кто может спереть что-нибудь в комнате, даже не пришла мне в голову. Впрочем, ничего, как оказалось, ей и не было надо. Когда я вернулся, девушка спала поперек моей кровати, широко раскинув руки. Голубой свитер был ей ниже колен – и вправду, словно платье или пальто. Один тапочек все еще держался на кончиках пальцев, другой слетел и лежал подошвой вверх на ковре. К подошве прилип кусочек луковой шелухи. Я подумал, что у меня в квартире грязно, что Ленка, которая ухаживала за мной и обычно пылесосила тут, в последний свой визит ограничилась лишь тем, что принесла продукты и тут же увлекла меня в постель.

Я снял второй тапочек с крохотной ножки, затем осторожно взял существо в целом и перекатил его вдоль кровати, зная, что оно не проснется. Найдя в шкафу мягкое клетчатое одеяло, я укрыл существо до подбородка.

Две чашки кофе я перенес в кабинет и медленно выпил одну за другой, думая об этой, похоже, уже загубленной юности, лежащей тут, за стеной.

Моя личная жизнь, как говорится, не сложилась. Детей у меня не было, жена от меня ушла много лет назад, я ничего о ней не знал, поскольку она тут же уехала в Таллинн, где родилась, и город этот вскоре стал столицей чужого государства. Как она пережила девяностые годы, что с нею стало? В равной степени – звонкая цепочка случайностей или стальная нить предопределенности могли вывести ее и в бизнес леди, и на бомжовую свалку, и на кладбище, и в эмиграцию. Она наполовину еврейка. Возможно, все же уехала. Нет, меня совершенно не интересует жизнь моей бывшей жены, а слезы, которые я хочу вызвать, вспоминая ее, – это лишь мой личный плач по собственной судьбе.

Я вообразил, что эта девушка останется у меня навсегда, будет спать в моей постели, заменив давно осточертевшую соседку, столь же некрасивую и толстую, как я, ее любовник-работодатель, будет ходить в магазин, стирать и убираться, как это делает она, ухаживать за мной в старости…

Возбужденный кофе и двумя сигаретами, я стал перекладывать листы на столе. Мне уже давно не писалось, просто не о чем было писать. Современную реальность я ненавижу, а о прошлом писать скучно да и бесполезно – ни одно издательство не возьмет, ни один журнал.

Я снял со стопки чистый лист, провел сверху черту и написал:

«Перейдя пятидесятилетний рубеж своей жизни, я до сих пор так и не понял: что есть жизнь – цепочка случайных, ни от чего не зависящих событий, или же застывшая…»

2

Бросил писать, дойдя до того самого момента, как снял со стопки чистый лист и провел сверху черту… Почему, собственно, ни одно издательство не возьмет? Оторвут и эти, и те. Только вот этим прошлое надо медом намазать, а тем – говном. Я же не хочу подчиняться никакому закону. Захочешь, например, медом – и сразу мысль придет: это я не просто так мажу, а для них. По той же причине, как бы ни хотелось говном – из упрямства не буду.

Я заметил, что стал все чаще уминать кулаком собственные зевки. Выключил лампу, прошел в коридор, раскрыл дверь комнаты и долго разглядывал в полумраке --">