Владимир Ильич Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман

Пушкину — Баратынского! Уже то, что кого-то можно предпочесть Пушкину (наше всё), было для меня событием, приводящим в смятение. Ну, если бы Лермонтов — это еще можно понять: «Пушкин или Лермонтов?» — мальчишеский спор, не стихающий иногда до глубокой старости. Но — Баратынский!.. Профессор Д. в цветастой ковровой тюбетейке на узкой лысой голове, читавший курс русской литературы, отводил Пушкину едва ли не целый семестр, Баратынский теснился вместе со многими другими в одинокой лекции о «поэтах пушкинской поры». Дома в книжном шкафу стоял старинного издания томик, но я не тянулся к нему. «Не искушай меня без нужды», — день за днем умолял кого-то доносившийся из черной бумажной тарелки репродуктора знакомый до последней нотки голос главного тенора страны. Профессор Д., скучно качая головой в тюбетейке, бубнил про индивидуализм Баратынского и его пессимистический взгляд на будущее человечества. Во время лекции Холодковский достал из лежащей на столе полевой сумки розовую библиографическую карточку, подвинул ко мне: Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе... Евгений Баратынский.

«Хорошо?..»

«Будешь писать курсовую по Баратынскому?»

«Что ты! Зачем? — он кивнул на пестревшую над кафедрой тюбетейку. — Разве ты забыл, что Пушкин вошел в литературу на гребне декабристской волны? (Это была любимая фраза профессора Д.) Вот это и напишем. Слово в слово».

Однажды Холодковский три дня подряд не появлялся на занятиях. Я спросил его, не был ли он болен.

«Мать хоронил», — ответил Холодковский просто и непостижимо спокойно.

«Страшно было?» — вырвалось у меня.

«Ну, что ты. Страшно — когда матери детей хоронят. Чем наш мир, собственно, и был занят последние четыре года. Моя мать за войну две похоронки на меня получила. Два раза прощалась со мной. Такое поди переживи. А хоронить родителей — печальная закономерность. Трудно, конечно. Вдруг чувствуешь, что оказался на передовой. Знаешь, малышом: какая-нибудь собачонка погонится за тобой, ты от нее дуешь со всех ног — и матери в колени. А теперь материнской юбки нет: разбежишься — и носом в стену»...

С детства и до той поры зрелости, когда опыт принудил меня согласиться с неизбежностью ожидаемого, я страшился потерять родителей. Перед сном я целовал гладко выбритую щеку отца, седые волосы матери, от которых приятно пахло табаком и ее духами, отгонял от себя мысли о холоде и тлене, а ночью приотворял двери комнаты, где спали отец и мать, и прислушивался к их дыханию. Я был поздний ребенок, мои родители были старше, чем родители всех моих сверстников. Мой отец вполне мог быть моим дедом. Это сильно повлияло на мои представления об отведенных нам сроках. Еще подростком, прочитав, что кто-то умер в глубокой старости, после чего следовала цифра в семьдесят с небольшим, я вместе возмущался и пугался. Я гнал от себя мысль об отпущенных моим родителям пределах земного существования. С каждым годом роковая цифра, когда не думать о неизбежном уже невозможно, отодвигалась для меня всё дальше. И с каждым годом я с неотступной очевидностью всё быстрее приближался к ней. В иные дни на улице мне, точно кем-то подстроено, то и дело попадались на глаза серые погребальные автобусы с широкой черной полосой вдоль борта, и я шарахался от края тротуара к стенам домов.

«Мама у тебя, наверно, совсем старая была?» — с некоторой тайной надеждой спросил я Холодковского.

«Недавно полсотни разменяла».

Я подумал, что ослышался.

«Наверно, болела сильно?»

«Пила», — коротко отозвался Холодковский.

Отец сказал:

«Ты бы позвал к нам как-нибудь твоего нового приятеля. Любопытно все же посмотреть, что за птица такая».

Я сильно волновался, когда передавал приглашение Холодковскому, но он охотно принял его и в ближайшее воскресение появился у нас к обеду.

Он сбросил в передней свою длинную шинель, суконная офицерская гимнастерка с несколькими рядами разноцветных орденских ленточек на груди, красиво облегала худощавое, крепкое тело.

С отцом у них сразу же завязался оживленный разговор; меня это удивило: отец любил присмотреться к новому человеку.

Он спросил, не в родстве ли наш гость с известным зоологом Николаем Александровичем Холодковским: отцу довелось слушать его лекции по паразитологии еще до первой мировой войны. Холодковский отвечал, что нет, с зоологом он не в родстве: у них в --">