Владимир Семенович Маканин - Могли ли демократы написать гимн...

Сергеевна наращивает: «Ах-ааах! — и с новой силой: — Ах-аа-ааах!» А я, как завороженный ее животом. Я наткнулся на бархатистую гладь! Как с разбега. Этот сумасшедший живот!.. Мы оба с ней дышим, дышим... Серия совместных ахов-пыхов!.. Мы двое — и никого больше. Нам по барабану История. Пусть трупы. Пусть миллиард... И никакого гимна... Она забыла мужа. Я забыл луну. Нас двое.

Сквозь бой сердца я лишь просил:

— Потише... Лиля!.. Потише.

Но ее «Ах-ааах! Ах-ааах!» все звучнее... Женщина. Тут ведь не угадаешь. Тут уж как пойдет.

А бедный Н. совсем сбавил голос. Как бы ей в противоход. Там, внизу, он жалобно постанывал. Тихо страдал... Повторяя:

— Сами... Сами... И самим же писать гимн... Сами всё обнулили... А? Сами?.. Лёльк!

Лиля Сергеевна отвечает, но не ему. Она отвечает мне и моим движениям: «А-ааах. П-пых!..»

— Потише, — прошу я. — Лиля... Лиля.

Но Лиле уже не справиться с нарастающим дыханием. Ничего не поделать. Казалось, ее горло и ее легкие стреляют... Из леса... По опушке. Как на больших маневрах.

— А-ааах! Пых-пых!.. А-ааах! Пых-пых!..

Не знаю, как быть. Пытаюсь прикрыть ладонью ее страстно пышущий рот, но куда там! Страсть — как ярость.

— Лиля...

— А-ааах! А-ааах!..

Какие там маневры — это канонада. Бой... Пальба в упор... Бородино. Стоять! Прямой наводкой.

— А-ааах!.. Пых-пых!.. Пых-пых!.. Пых-пых!..

Батарея Раевского.

Как последнее средство я сам... Бросаюсь животом на ее живот — мы содрогаемся, и теперь молчание... Только затихающие стоны. И радость. И уставшая плоть... И дрожащие благодарные женские руки. И хватит стрельбы... Отдых.

А исстрадавшийся внизу Н. начинает рассказывать:

— Лёльк. Послушай... Хватит смотреть, как трахаются!.. Я к отцу заезжал. По дороге сюда... Лёльк!

Голос теплеет:

— Я к отцу заехал — и представь себе, Лёльк, что мой милый, милейший старик! Этот огуречик! Этот трудяга, этот все еще вкалывающий чеховский дядя Ваня! Представь себе!.. Этот дивный ласковый старый пердун — за прежний гимн! Да, да! Я чуть с ума не сошел! Отцу родному — не суметь объяснить! А ведь сколько их... Этих отцов! Представь себе эту гимническую аудиторию! Лёльк!.. Эти пенсионеры с выпадающей челюстью... Пьяндыги с грязными собачонками. Инсультники, держащиеся за копейку... Роющиеся в помойках... Старухи, трясущие башкой...

Мы отдыхали. А он нет. Он продолжал стенать:

— Эти скромные совки. Которые вот-вот... Зачем им гимн?.. Лёльк! Кончается их тяжелейшая, свинцовая, замордованная, гнусная жизнь, а они... А они хотят что-то славить!.. Почему?

Пожалуй, где-то здесь (в уже нисходящем потоке стенаний) во мне стала нарастать симпатия к этому завывающему внизу мужику. Странно! Необъяснимо... За его, что ли, прорвавшуюся боль. За надрыв души. (Или за то, что он обосновался там внизу и нам не мешает? Сидит себе в кресле. Цедит пивко. Молодец!..)

Но какие-то горькие его слова меня определенно достали. Именно слова. (Люди в наш век внушаемы.)

— Мне хотелось бы с ним немного поспорить, — говорю я вдруг Лиле.

Она тихо (с улыбкой) шепчет:

— В другой раз. Ладно?

Не понимает женщина... А старику хочется! Старику бы самое оно. Старики созданы, чтобы спорить. Чтобы упереться в какую-нибудь мысль. В мыслишку. Хоть в самую малую!.. Это и есть наш уход из жизни... Ворчать! Выматерить! А откушав, рыгнуть! И, конечно, спорить и спорить! Хоть до инфаркта.

Лиля мягко склонилась к моему боевому уху. К левому. Оно лучше слышит. «Старики, — шептала она, — пусть спорят. Но ты-то не старик! Ты — старый козел! Козел! Понимаешь?.. А козел должен...» Она сделала четкую паузу. Она подыскивала, чем бы заменить уже пошлое трахать и уже надоевшее дрючить. Колеблется... Знает, а колеблется. Приникла к самому моему уху: «Козел должен...», — тихим-тихим шепотом, но произнесла. Мягко и нежно. Но вслух... И дурашливо меня лизнула. Языком прямо в ухо. В перепонку. Лизнула и шепотом: «Понял?» Лизнула еще... И очень довольна!.. Шепчет, ластится, а в ухе моем звенит, торжествует великий глагол.

— Лёльк!..

Н. на спаде — он лишь сердито гремит бутылкой, гремит льдом в стакане. А смысл в игре покаянных звуков — водка со льдом. Чертыхнувшись, наливает себе сильной рукой. Надо думать, много. Звучные бульки в горле... По-отечественному опрокидывает в рот. До дна.

— Уууу-уух! — замечает Н. сам себе сурово.

«Ну уж теперь ему сюда никак... Не подняться. Точка», — шепчет мне Лиля Сергеевна. «А?..» — переспрашиваю. Она улыбается в полутьме: «Можно считать, что мы с ним в разных --">