Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

всех языках мира. Дузику казалось: там, внизу, валяется один ненавистный стоязыкий мужик, в спину которого хотелось выстрелить.

Денег не было. И заработать их казалось невозможным. Да Дузик и не умел ничего. Он часто ловил себя на том, что способность думать о будущем вернулась к нему, вероятно, потому, что с ним оказалась Кэт — милая, растерявшаяся, подавленная, — и он почувствовал себя ответственным за нее. Кэт очень беспокоила его. Целыми днями она бродила по городу — искала своих, возвращалась в темноте, утомленная, почерневшая от чужого горя и страданий, от своих истаявших надежд. Куда девалась прежняя Кэт?! Женская, девичья беззащитность зримо проступала в ней. Каждый вечер поручик ждал: она сломается, совершит нечто непоправимое. После того как неделю назад пьяный французский моряк изуродовал лицо одной из «девочек» и ее отвезли в больницу, а одна из каморок опустела, Дузик опасался, что Кэт просто спустится вниз и, не рассуждая, займет место в заведении Клейн, откуда уже нет обратного пути. Размышляя о Кэт, Дузик понимал, что не может вновь стать бандитом. Он должен искать выход, пока был оплачен кров и пансион.

При мысли о том, что надо встать, побрызгать на лицо вонючей водой из кувшина, съесть каждодневную, чуть теплую рисовую кашу с гнилыми фруктами — неизменный завтрак и ужин, выдаваемый хозяйкой постояльцам, — Дузик зажмурился от ненависти к самому себе. Покосившаяся, продавленная кровать, на которой спала Кэт, была пуста. Ушла! И записки не оставила. Дузик пошлепал в угол, посмотрел через щель вниз — «девочка» принимала клиента. С мстительным удовольствием Дузик помочился на коротко стриженный, седоватый затылок клиента и стал одеваться, не реагируя на отборный русский мат, несшийся снизу. Есть не хотелось: во рту стойко держался набивший оскомину вкус пресно-гнилой каши, съеденной вчера вечером. Ругая на чем свет стоит скупую немку, которая скорее удавится, чем истратит лишний грош, он вышел на скрипучую деревянную галерею, опоясывающую дом по второму этажу, и зажмурился от яркого солнца.

— Эй, там! Вы! Вашу мать! — послышалось снизу.

Не успел Дузик опомниться, как рядом оказался худой, полупьяный седой человек неопределенного возраста, в одном белье, страшный.

— Веди! — яростно приказал он Дузику, хватая его за шиворот. — Туда! — и потащил его по галерее в комнату, продолжая материться.

— Кто вы? Что? — упирался Дузик. — Оставьте.

— Оскорбляют, сволочи! Убью!.. Я Белопольский — князь и офицер! — Он толкнул ногой дверь каморки, заглянул туда. — Сбежали мерзавцы, — сказал устало.

— При чем здесь я? И я — офицер, — возмутился Дузик. — Вы не имеете права! Извольте отпустить меня.

— Проваливайте!.. К черту!.. — Страшный человек, качнувшись, скатился по лестнице и исчез...

Дузик спустился со второго этажа, еще не зная, куда направиться, и остановился.

Рядом в окне, медленно пережевывая тягучую халву, лежала немка. Дузику вдруг очень захотелось халвы, захотелось так же бездумно полежать рядом, помять огромные коровьи груди, покрутить эту бабу в кровати, пошлепать ее по ягодицам, укусить в жирную складку па затылке. Почувствовав его взгляд и его желание, немка открыла кукольные голубые глаза и сказала вопросительно-приглашающе:

— Herein?^[1]

Дузик хотел улыбнуться, сказать что-нибудь ободряющее, комплимент какой-нибудь, но войти к немке-соседке было подлостью. Злость на все и вся вновь захлестнула его, он грязно выругался, обозвал ее свиньей и торопливо зашагал вниз по улице, невесело размышляя о том, что заразить эту немку, а через нее все человечество и тем самым отомстить всем, — пошло, дурно и неумно.

— Schwemots Kerl!^[2] — крикнула ему вслед немка...

Кривые, узкие улочки, сбегающие к Галатскому мосту, были уже полны жизни. Собственно, она никогда и не затихала здесь. Это был район притонов, бесчисленных публичных домов, сомнительных кофеен и обжорок. Тут всегда бурлила толпа. Толкались турки в красных фесках, шотландцы в юбках, негры в шароварах, итальянские солдаты с перьями на шляпах, французские моряки с красными помпонами на беретах, поджарые англичане и, конечно, русские — военные и гражданские, одетые кто во что горазд. Вертелись под ногами стаи голодных бродячих собак. Истошно кричали продавцы воды и сластей, кафетджи, торгующие кофе на тротуарах. Сложная смесь запахов плова и шашлыка, пота, жареной рыбы и овощей, гнилых фруктов и всевозможных отбросов стойко держалась в --">