Евгений Андреевич Гагарин - Советский принц ; Корова

припала губами к его пушистым, редким волосам. (“Он будет, конечно, как и отец, плешивым”, — пришло ей на мгновение в голову.) Она целовала его и не помнила, что говорила; жалость и любовь к нему жгли ее сердце, как пламя, испепеляя все другие чувства. А он вздрагивал и понемногу отходил… Последнее время так было почти на каждом свидании… Но сегодня, — подумал он, уже уходя, — сегодня мать была такая особенно жалкая!.. Он обернулся еще раз назад. Издали из сумерек коридора она благословляла его размашистым крестом.

С тех пор как он себя помнил, жизнь его была связана с обысками, арестами, тюрьмой, ссылкой, смертью. Когда ему исполнилось 5 лет, расстреляли его отца, бывшего гвардейского офицера, и, кажется, первым его впечатлением осталось, как ночью он проснулся в своей кровати от света и движения вокруг. В комнате ходили солдаты и всё чего-то искали, а отец и мать сидели молча и им не помогали, хотя ему казалось, что солдаты ищут как раз то, что недавно перед тем прятал при нем отец. И так как его учили всегда помогать другим и, кроме того, ему стало скучно и хотелось самому искать, то — он отчетливо помнил этот момент — он подбежал к солдатам и сказал будто бы, указывая на печку: “А здесь папа тозе спьятал”. К счастью, его не поняли, ибо почти до 10 лет он лопотал очень неясно. Был у него тогда огромный блестящий ключ, которым он любил играть. То был камергерский ключ его деда, но тогда он считал — он тоже это помнил, — что то ключ от царской спальни: отец запирал царя, когда тот спал, чтобы его не украли. Солдаты ключ нашли.

— Что за ключ, — спросил один из них, — откудова будет?

— Камергерский, — отвечала мать.

— Ты мне тень не наводи, гражданка, — рассердился солдат, вероятно, не понимая ее, — отвечай, говорю тебе, от какого сундука, что украла? Он — золотой?

Мать пожала плечами, и солдаты ключ взяли, и тогда он, подбежав к ним, будто бы закричал: “Это мой ключ, не тронь, я тебя убью!” Но никто не обращал на него внимания, и он стал просить солдата дать ему поиграть с ружьем. Когда повели отца, мать резко пошатнулась, молча хватилась за сердце, закусив губы, и вдруг кинулась отцу на грудь, а тот — высокий и сильный — крестил ее, и целовал, и говорил все время: “Будь мужественна, будь мужественна!” А потом отец взял его на руки и он лопотал: “Папа, ты не бойся, когда я вырасту большой, я их убью”.

Обо всем этом он знал больше из рассказов матери, чем сам помнил, а отца он уже не видел с тех пор, но первым жизненным впечатлением смутно залегло в нем навсегда чувство обиды за мать, за отца, за себя и это сознание: когда он вырастет, он должен отомстить. Дальше помнил он один страшный, черный день. Сначала принесли мать без чувств; придя в себя, она долго билась на постели, и от страха он не мог даже плакать; приходили грустные люди, и все молча плакали — в тот день расстреляли его отца. Он совсем не помнил его внешне, разве только, как он качал его на ноге и притом оглушительно смеялся, как кололись его щеки, и, при мысли о нем, он представлял его себе всегда с гордостью, как существо высшее, храброе и сильное, вроде рыцарей Вальтер Скотта. Только царь мог еще с ним сравниться. А царя он себе представлял почти уже неземным существом и ни за что не поверил бы, что царь пил, и ел, и спал, как обыкновенный человек, и даже думы о нем он сопровождал благоговением, робостью, как молитвы к Богу.

Вскоре после того страшного дня их выселили из Москвы, и они переехали в деревню в получасе езды поездом, где много было таких, как он с матерью, чьи мужья, отцы, дети были расстреляны или высланы. И с тех пор он не помнил вообще времени — ни одного дня, чтобы кто-нибудь из их круга не сидел, чтобы не говорили о тюрьме, когда не нужно было бы носить передачу и мать не бегала бы куда-нибудь хлопотать за близких или дальних, не собирала бы теплой одежды для высланных в Сибирь и на Север. Вместе с этим познал он голод, холод и произвол людей, лишавших их карточек, дров, света, запрещавших ему учиться в школе, как сыну расстрелянного; познал он горечь слез и обиды, когда кричали ему дети на улице вслед: “Отец расстрелян, отец расстрелян”; и была у него к жизни жаркая, неутолимо безнадежная тяга, как ощущает ее, верно, зверь, травимый по пятам. Все товарищи его были такие же, как он сам, чьи отцы и матери тоже были или расстреляны, или сидели в лагерях, кого тоже не пускали в школу учиться; все игры их и песни, что они пели, несли печать бездомности, --">