Юлиу Филиппович Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

сухое дерево, обои на стенах, занавески на окнах. Дом был деревянный, лишь оштукатуренный под мрамор снаружи, стены тоже в мгновение ока занялись, затрещали деревянные балки потолка, грозя обрушиться, комната тут же наполнилась едким дымом. Многоцветное пламя выло на тысячи голосов, словно радуясь, что пришел наконец и его час…

Иннокентий Павлович, спотыкаясь на ступенях, кинулся вон из охваченной огнем дворницкой в кромешную темноту вестибюля, нашарил дверь на улицу, перебежал на противоположный тротуар, не в силах понять происходящее. Наконец обрушилась кровля, а за ней и парадная лестница, и он услышал, как из замурованного пламенем подвала раздается истошный крик Михеича: «Горю, братцы, горю! Конец мне, окончательный конец! Ратуйте, братики, живой человек намертво горит!» — крик перешел в высокий душераздирающий вопль и — замолк…

Дом занялся как спичечный коробок, закрывающее его живописное полотно, прикрепленное к железным лесам, окольцевавшим его, относимое ветром, дувшим со стороны переулка в противоположную от огня сторону, каким-то чудом все еще было цело и, освещаемое сзади пламенем, представляло собою страшное и вместе прекрасное зрелище — будто живой дом был подсвечен изнутри праздничной иллюминацией, обрели живой объем мускулистые кариатиды, вспыхнули ярким светом бесчисленных свечей зеркальные окна, словно там, в пылающем графском барокко, давался многолюдный праздничный бал, завывание пламени напоминало звуки стоголосого оркестра, кружились, в шелках и бархате, в напудренных высоких париках, пара за парой нарядные гости — менуэт, полонез, мазурка… Будто в доме вовсю веселились, не ведая того, что это — тризна, поминки, конец…

Иннокентий Палович был совершенно один в безлюдном ночном переулке. Михеич, судя по всему, уже пребывал в небесах, растворившись в них дымом пожарища.

«Сгорел… — подумал о нем Иннокентий Павлович, но как-то без жалости, равнодушно: горел дом, а Михеич был всего-навсего неотъемлемой частью его вроде камина, мебели красного дерева, напольных часов с навершием в виде какого-то герба… — Сгорел…»

Как зачарованный смотрел Иннокентий Павлович на это буйство и пиршество огня.

Потом набежала из соседних домов толпа зевак, и завыли истошно сиренами пожарные машины.

23

Через несколько дней Иннокентия Павловича неудержимо потянуло на пепелище. Он пришел один, без провожатых — да и кому бы еще могло в голову прийти попрощаться с останками бывшего дома графа Сокольского: Катя была далеко; неизвестно где именно, пытаясь спасти деньги, в свое время переведенные на Мальту, обретался Левон Абгарович; мальтийский его братец дожидался в одиночной тюменской камере конца следствия и суда…

От дома, собственно, ничего не осталось — он сгорел дотла, до жирного и мертвого пепла, поднимавшегося в воздух при каждом шаге Иннокентия Павловича. Лишь местами попадались непожранные огнем разрозненные куски гипсовых и алебастровых титанов, поддерживавших некогда высокий фронтон, кариатид, державших на своих могучих плечах балконы, легкомысленных амуров, капители колонн в виде кистей винограда… Все это напоминало разворошенное, разграбленное гробокопателями кладбище с вывороченными из могил частями человеческих тел.

«„Русское наследие“… — пришло на ум Иннокентию Павловичу, — вот все, что от него осталось…»

В противоположном конце пепелища он увидел фигуру человека, как и он, бродившего среди того, что осталось от особняка. Человек, видимо, тоже заметил его и направился к нему. Иннокентий Павлович с удивлением узнал в нем Сухарева, первого и теперь уж наверняка последнего и, стало быть, единственного лауреата Премии «Русского наследия».

Сухарев, подойдя к нему, сказал ровно и буднично, будто продолжая давний неоконченный разговор:

— Этого и следовало ожидать. Этого с самого начала было не миновать.

— Отчего же?! — вскинулся с обидой Иннокентий Павлович.

— Россия, — ответил непонятно и неопределенно, но и убежденно мыслитель. — «Красный петух» — классический российский заключительный аккорд. Финита — только не комедии, как водится в более просвещенных краях, а — трагедии. Или в лучшем случае трагикомедии. Бессмысленность и беспощадность, не нами сказано. Россия на своем веку горела многажды, но вот же — стоит, как стояла прежде, и будет еще не век стоять. Возьмите хоть московский пожар двенадцатого года --">