Леонид Георгиевич Корнюшин - Полынь

додержаться. И ботинками где б разжиться. Да и так жить можно: подметки-то проволокой прикручу».

В памяти подержались какие-то пестрые обрывки: изгиб глинистой дороги, голые печные трубы по всей деревне, пригнувшийся от ветра ольшаник — и все пропало…

V

В дверную щель сочился рассвет. Иван потянулся, вздохнул и, открыв глаза, сел.

Девушка качала ребенка. Эшелон стоял. За стенкой, близко, слышались голоса. Мужской виноватый сиплый голос звал:

— Маруся, а Маруся?

Та отозвалась:

— В гробу тебя видела!..

Надо было, однако, искать молоко. Ребенок снова проснулся, заорал. Трудно было понять, откуда только берется крик.

Шура со страхом глядела на чужого ребенка и с тоской вспоминала довоенную жизнь, теплую русскую печь с мохнатой шубой, запах теленка в закуте, и тихие шепелявые всхлипы теста в квашне, и руки матери…

Иван же вспомнил вчерашнюю женщину из другого вагона, и надежда постепенно укрепилась в нем: прогуливаясь, видел, как та кормила своего грудного. Он решительно шагнул к двери.

— Скоро вернусь. Сиди.

На сырой ветер из вагонов лезли люди, сновали юркие ребятишки. Станция была крошечная, за липками виднелись две крыши под дранкой. Женщину он встретил около путей. У него похолодела спина, когда та взглянула из толстого платка: а вдруг откажет?.. Пока он решался, женщина неожиданно исчезла. Он метался туда-сюда, бегал около вагонов — ее нигде не было. Наконец он заметил ее: с ребенком на коленях спасительница сидела на полу теплушки около кучи узлов. Рядом чему-то улыбалась старуха, обнажив розовые пустые десны.

Потоптавшись на месте и все более теряя решительность, Иван позвал тихо:

— Гражданочка!

Женщина передала старухе ребенка, поднялась на своих могучих ногах, уперев руки в бока. Иван увидел широкое, доброе и рябое лицо ее.

— У нас тоже грудной, — сказал он тоном извинения.

Женщина громко чихнула.

— Так что?

Иван несколько осмелел.

— Покорми, пожалуйста… своей грудью… Выхода нет, гражданочка! — сказал Иван почти умоляющим шепотом, стыдясь чего-то.

Женщина спрыгнула на землю, поперла на Ивана, обнажая белые большие зубы, притрушенный веснушками нос ее прыгал на широком лице.

— Ты что просишь, а? Ты меня знаешь? — притворно-зло закричала она.

Иван ощутил прикосновение ее горячего мягкого тела, пробормотал:

— Я же добром прошу. Своего вон кормишь. Бью на твою совесть…

Из вагона кто-то крикнул звонко:

— Дурочку нашел, паразит! Покажи ему…

Иван, вспотев, вертел головой, а женщина все насмешливо наседала, округляя глаза.

— Я тебя прошу исполнить свой гражданский долг. Ребенок чужой. Мы его с девушкой нашли, — бормотал Иван, пятясь.

Женщина вдруг сказала несердито:

— Ну, веди, что ль, сморчок.

Пошли рядом. Она назвала себя Агриппиной, по дороге рассказала:

— Мы за семенами ездили во Владимирцы, а там сами такие. Напужала я тебя? Я баба здоровенная, кого хошь попужаю. Ребенок-то большой?

— Какое! — махнул он рукой.

Влезши, кряхтя, в вагон, деловито оглядела ребенка, изучила рот, заглянула зачем-то в ушки и буркнула Ивану:

— Отвернись, губошлеп.

Ребенок мигом нашел коричневый длинный сосок, вздохнул и впился в него, весь затрепетал и затих в самозабвении.

Убирая в кофту грудь, женщина сердобольно вздыхала; уходя, оглядела Шуру, подмигнула:

— Парочка: баран да ярочка.

Когда поехали, Иван сказал изумленно:

— Силищи сколько! Немки, к примеру, не чета: плошее. Сухопарые.

— Будет болтать-то! — строго прикрикнула Шура, покачивая ребенка.

Вечером, во время остановки, женщина снова пришла, покормила, перепеленала ребенка, спросила озорно:

— Живы, голубки?

Выкурила с Иваном две папиросы, спокойно пожаловалась:

— Мужа месяц назад убили. Красивый был мужик. Красивых побили, а вшивые остались.

— Пуля — дура, — сказал Иван.

— Завтра мы слезем; утром я покормлю, а там уж приспосабливайтесь.

Утром же наставляла:

— Вам надо в деревню прибиваться. Без молока малец пропадет. А курвов, которые детей кидают, на суку бы вешала!

Она проехала с ними целый час, по-прежнему вздыхала, рассказывала про мужа, всплакнула с Шурой; когда женщина ушла и навсегда исчезла, Иван сказал:

— Человека до донышка раскусить, так другую его сторону увидишь.

Перестояв долго в каком-то тупике на разрушенной станции, эшелон опять --">