Нодар Хатиашвили - Дьюри, или Когда арба перевернется

– Есть чем полюбоваться, – промелькнуло у него в голове, и сразу же подумалось: – как хорошо, что сегодня можно отсидеться в адвокатской конторе… никого ни защищать, ни обвинять, ни оправдывать…

Незнакомый голос прервал его воспоминания, он повернулся лицом к говорящему, не понимая, чего от него хотят.

– Простите, у меня кончились спички… Разрешите прикурить, – попросил незнакомец.

Дьюри достал из кармана коробку спичек, зажёг одну из них, дал прикурить. Тот, поблагодарив, удалился, а Дьюри продолжал, как завороженный, смотреть на горящую спичку до тех пор, пока она не обожгла ему руку. Почувствовав боль, он импульсивно дёрнул рукой и разжал пальцы. Спичка погасла. Обожжённые пальцы сунул в рот.

Утомительно жужжа, в оконное стекло бился шмель в поисках выхода.

Последние годы совместной жизни Дьюри чаще жалел себя и свои неудачи валил на Ицу. Вот и сейчас его переполнила такая жалость к себе, что готов заплакать:

– Боже! На кого я похож? Что ты сделала со мной? Ох, как хочется глоточек вина… Чего я здесь сижу? Жду её смерти? Нет, нет… Она привыкла рожать… для неё рожать – привычное дело. Может, я жду смерти ребёнка? Нет, нет… Лучше я выпью стаканчик за их здоровье, – пришёл он к выводу в своих мучительных раздумьях.

От принятого решения Дьюри сразу ожил, открыл глаза, встал, чуть покачнувшись, направился к выходу. Перейдя через дорогу, Дьюри вошёл в маленькую закусочную, подошёл к стойке. В обшарпанной полупустой закусочной, в тёмном углу, опохмелялись несколько человек. За стойкой толстый бармен в засаленном костюме, увидев Дьюри, направляющегося к нему, спросил:

– Ну и кого же тебе в подоле принесёт ненаглядная?

– Пока не знаю… – нехотя промолвил ему Дьюри, кому-то другому, вероятнее всего, не сказал бы ничего, но бармену сейчас не мог не ответить.

– Налей-ка мне стаканчик, а то пересохло в горле..

– Я-то налью, а платить будешь сегодня или…

– И не стыдно в такой день мне это говорить? – абсолютно беззлобно упрекнул его Дьюри.

Он порылся у себя в карманах, выгреб несколько смятых бумажек. Старательно разгладив бумажные купюры на стойке, он протянул одну бармену, остальные аккуратно сложил и сунул в карман. Бармен долго смотрел на него, затем, тоже аккуратно положил полученную купюру в кассу, отсчитал сдачу и, положив мелочь перед постоянным посетителем, налил и поставил перед ним бокал вина. Дьюри сделал первый глоток. Лицо его приняло спокойное выражение. Взяв стакан, сел в одном из тёмных углов закусочной, лицом к стене. Некоторое время сидел без всяких мыслей, наслаждаясь вином. Но когда в бокале напитка осталось на донышке, вдруг держащая бокал рука его задрожала, и нахлынувшие чувства вызвали в памяти картины жизни. Большая комната с когда-то красивыми, но сейчас настолько грязными обоями, что рисунок можно разобрать только выше метра от пола. В комнате мало вещей, но вещи добротные, хотя страшно неухоженные. В комнате кроме него, сидящего за столом и попивающего вино, готовит уроки его старшая дочь Чилла. Жена тоже здесь. Ица вяжет. Остальные дети спят в детской. Дьюри из детей больше всего любил Чиллу, возможно, потому, что она напоминала ему самые лучшие годы совместной жизни с Ицей. К тому же он был совершенно уверен, что Чилла его дочь. Другая дочь – Габриэлла, была младше Чиллы на девять лет. Стройная, с прекрасным лицом и большими карими глазами, она не была похожа ни на Ицу, ни на него, и тут он уже сомневался в своём отцовстве. Она родилась ровно через девять месяцев после возвращения Ицы из Будапешта, где она прожила год, бросив семью. Вернувшись, она родила ему двоих и вот теперь собирается «осчастливить» ещё одним ребёнком. Дьюри хорошо знал, что это не его дети, более того, он знал их отцов. И в тот тихий вечер, сидя за бокалом вина, изредка посматривая на Ицу, которая вязала для ожидаемого ребёнка носочки, он многое вспомнил. Вот так, как всегда, сидя в качалке, Ица вязала для Чиллы, Габи, Тыко и теперь для этого. Всё менялось, квартира становилась грязнее и грязнее, вещей становилось меньше, а те, что ещё оставались, доживали свои последние дни и производили унылое впечатление. Но одно оставалось неизменным: блаженная улыбка на лице жены и лёгкая отрешённость от окружающего мира. Она ждала, ожидание начиналось с четырёх месяцев беременности и сразу исчезало после того, как она кончала кормить ребёнка грудью. И тогда снова начинались его муки.