безнадежно больного человека — ко всему. К тому, что произвело его на свет для муки. К тому, что удерживает его на этом же свете для продолжения мук. К тому, кто за этой мукой вольно или невольно наблюдает.

Эта гримаса природы, эта дисгармония губ и глаз усиливает тревогу в моей душе. Пожалуй, потому, что в этом зримом рассогласовании внутреннего и наружного воплощение моего собственного неуюта. Мое преимущество — я владею своими лицевыми нервами. Но если я не избавлюсь от сжимающего сердце груза, возведенного в абсурдный квадрат в этой абсурдной библиотеке, мне будет совсем плохо. Не поможет и то, что я, конечно, уеду и никогда больше здесь не появлюсь. В этом случае точно — миссис Смайл останется надолго со мной. И сколько затем потратится времени, чтобы эта зависимость сошла на нет. Вывод: что-то решать нужно — сейчас. Поэтому я здесь.

Так я вру себе.

Ему, моему Виталику, было плохо, когда я уезжала. Он еще не привык к разлукам, даже коротким. Для него это первая моя командировка.

…Как будто бы он не знал, что работа журналиста связана с частыми отлучками!..

…Зачем он женился на журналистке?!.. — такой вопрос я хотела ему прокричать, когда почувствовала, что он против командировки.

Глупый вопрос всегда грозит превратиться в глупый крик. Но, по той же логике, такая же глупость — его желание не отпускать меня. Нет, я совсем не так хотела сказать: несерьезна, наивна и трогательна его обида… Впрочем, и наша глупость, и его наивность и трогательность — все это без слов. Все это только читалось — но очень доступно и понятно, без вторых смыслов и контекстов, как мне показалось: по тому, как он заснул, накануне дня отъезда; как «не проснулся», когда я, на цыпочках, зная, что он не спит, покидала квартиру. Лежал, такой обделенный, обойденный, смежив большие мальчишеские ресницы. Эти ресницы — его обида. «На цыпочках» — моя виноватость.

За то, что расставание произошло в такой безмолвной форме, я ему благодарна. Вдвойне благодарна за то, что он даже не разомкнул век. Последнее время я стала бояться встречи с его грустным взглядом, который спрашивает то, что уже становится трудновыносимым: милая, что с тобой, ты притворяешься… Что я еще могу сделать, чтобы ты меня любила?

Бедный, бедный мой дорогой человек!..

Я нашла его совсем недавно. В больнице. Мне нужно было, кровь из носу, первой из всех городских газетчиков, взять интервью у героя последней нашумевшей криминальной истории. К нему не пускали. Я проникла в его палату, прикинувшись родственницей. И хорошо сыграла театральную пошлость: ах, здравствуй!.. тетя передает привет, а как ты — и прочее. Он все понял и только лукаво улыбался — одними глазами и морщинками возле глаз.

Порой бывает стыдно за брата-журналиста: из-за жареного материала мы готовы на какую угодно бестактность. Наверное, мой визит таковым и был по отношению к больному милиционеру. Разговаривать ему было очень трудно из-за перебитой челюсти. Он еле шевелил губами. Это было не единственное, из-за чего он временно потерял трудоспособность, но именно невозможность смеяться доставляла ему наибольшее неудобство. А еще он говорил, что, оказывается, давно меня знает по публикациям. В реальности я оказалась другой. Он представлял меня высокой, громкогласной, уверенной, смелой, решительной, сильной. А я оказалась… По его словам, я оказалась просто…  Но это по его словам.

Какая ты, к черту, самая красивая, — смеялась я над собой, топая по темной вечерней улице, если тебя только что бросил любимый муж!..

Придя домой, я как дурочка заглядывала во все зеркала. Оттуда на меня смотрело удивленное, недоверчивое, затравленное, злое существо, с невымытыми, жирными волосами, превращавшим голову в култышку. Перечеркивала влажным пальцем безобразный зеркальный образ, перламутрово наливалась и таяла полоса. Потом усиленно красилась, мазалась, штукатурилась (превращаясь то в румяную деревенскую дурнушку, то в восточную фурию — глаза вразлет, брови сплошным луком, то в ресторанную путану, то в роковую светскую львицу), — и смывала это почти кипятком, иногда для этого полностью погружаясь в ванну. Полночи продолжалась лепка масок. Которые щурились, ужимались, смеялись… «Я могу быть любой, кем угодно». Полночи работал театр абсурдных отражений. Почти до утра гудели водяные и канализационные стояки, разнося в виде назойливого шума часть моей тревоги по девяти этажам, нанизанных на чугунные --">